Лемурия - Карл Ганс Штробль Страница 14

влечение к жизни. – Пустые глаза Борга властно вспыхнули. – Пусть это станет моей заботой – сделать ваш визит ко мне таким увлекательным, что у вас отпадет всякое желание покидать мою юдоль. Вы ни в чем не будете нуждаться – или, правильнее сказать, не будете желать ничего, что ныне считаете жизненно необходимым.

Несмотря на попытки Йонаса Борга превратить свой скрипучий и визгливый голос в декламаторский, я почувствовал скрытую угрозу, затаенную злобу в его словах. И так было и с остальными – ибо их согласие едва скрывало безграничную ненависть к этому человеку. Мы все рычали, как дикие звери – на дрессировщика, и я тщетно пытался вырваться из оков этого губительного порыва, силясь спастись. Йонас Борг слишком уж легко побеждал нас всех! Я боролся за собственное «я» – чья лучшая часть, смелая и уверенная, была изгнана при помощи неведомых чар. Именно в таком состоянии, почти незаметно, проходят самые важные метаморфозы – и едва ли мы отдаем себе в них отчет. Некая неуловимая причина – цвет неба, забытое и вновь пришедшее на ум слово, звуки далекой мелодии, пение птицы, рокот волн, набегающих на берег, – действует сродни толчку, и вот уже все законы логики и психики идут псу под хвост; мосты горят, а крепости дробятся, и осколки картины мира склеиваются во что-то новое, доселе невиданное. Из всех инцидентов, подлежащих дальнейшему обозрению в моем рассказе, наиболее странный имел место в ночь перед банкетом. Я стоял на мосту через реку, глазел на грязный поток, полный мусора и фабричных отходов – и чувствовал, как неспешно скольжу против течения жизни. Гудки заводов со всех сторон возвещали об окончании рабочего дня. Мимо меня прошли две молодые работницы – и похихикали. Кто-то пихнул меня в плечо. По ту сторону моста высился рослый полицейский и вел мирную беседу с торгашом, сбывавшим с лотка турецкий мед и инжир. В этот момент я спокойно и тихо промолвил про себя:

– Фамилия «Борг», будучи зеркально отраженной, читается как «Гроб».

Я испугался и задрожал так сильно, что пришлось ухватится за перила моста; но лишь взяв себя в руки, я почувствовал огромную радость – ибо знал, что вычислил то волшебное слово, дающее мне власть над заклятым врагом. Для банкета, по предложению профессора Ханнака, мы решили погрузиться во времена Веласкеса и следующим вечером на маленькой железнодорожной станции переоблачились в испанских грандов, монахов, художников и солдат, а затем пешком поднялись к руинам. Так как мы сохраняли напускную серьезность, отгонявшую от нас все мысли о маскараде, наша процессия удивила и испугала нескольких крестьян, повстречавшихся нам на крутой тропе, ведущей к Нойфельсу. Я замыкал шествие, остро осознавая, что впереди меня ждет ужас; пусть! Я стойко встречусь с ним лицом к лицу – что я, не из «Клуба сорвиголов»?

Во дворе замка, между разрушенными лестницами, нас ждал Йонас Борг, переодетый в шута. После краткого приветствия он возглавил нашу процессию – и двинулся в путь. Нас обступили со всех сторон растрескавшиеся стены; в тесном пассаже, принявшем нас, горели на стенах ацетиленовые лампы, равноудаленные друг от друга. На фоне отсыревшей кладки они выглядели диковинными тюльпанами, пробившимися сквозь бетон к свету. Йонас Борг, ступая впереди всех, едва ли не пританцовывал. Время от времени он поворачивался к нам лицом – видимо, чтобы убедиться, что мы все еще следуем за ним. Мы шли целую вечность, минуя порог между днем и ночью; в какой-то момент мне почудилось, что Борг намеренно водит нас кругами. Наш верзила-аптекарь пытался разрядить гнетущую атмосферу, отпуская плоские шутки, – но всех остальных будто поразила загадочная немота. Только оказавшись в большом банкетном зале, мы нашли в себе мужество подать голос.

В зале наш хозяин метко воссоздал дух фанатичной и полной излишеств исторической эпохи – наш пир явно организовывали с роскошью, поставленной на службу беспримерной жестокости, и с благочестием, без зазрения связывающим себя с пороком. В сводчатом зале под развалинами старого замка расстилалась роскошь подлинного индийского дворца. Все здесь Борг обставил с мрачным великолепием, делающим честь нечестивой утонченности Испании времен инквизиции. С предметами искусства, чьи бесстыжие мастера черпали вдохновение из всего самого низменного, что есть в миру, соседствовали работы, изображавшие Страсти Христовы. Я невольно вздрогнул при виде надписи Iesvs Nazarenvs Rex Ivdæorvm, криво выведенной чем-то красным поверх блюда с плесневелым хлебом и скомканной тканевой салфеткой в белесых разводах, – непристойной пародией на Плат Вероники. В центре стола стоял крест с мраморным Христом в натуральную величину, чьи глаза, подсвеченные изнутри, озаряли все собрание. В дополнение к этому источнику каждому столующемуся полагались мелкие подсвечники с укрепленными в них свечами странных форм. Свечи напоминали по виду высушенную плоть, и от них шел стойкий аромат специй и ладана.

Я занял свое место, весь трепеща от отвращения и страха, опасливо косясь на гобелен с дотошно детализированными сценами из жизни двора, эмблемами времен года и картой всех владений под пятой Испании. Слуги потянулись из смежной комнаты, неся в руках закрытые подносы. Они, дрожа, прибывали и убывали. Йонас Борг прыгал туда-сюда между ними, бил их кнутом и поносил за неуклюжесть и нерасторопность. Я сидел между профессором, чья длинная борода торчала из подбородка как рог, и адвокатом, дрожащим от холода в тонкой монашеской рясе, и не мог оторвать изумленных глаз от того, что лежало на блюдах под просвечивающими колпаками. Это была типичная трапезная дичь – каплуны, кролики, молочные поросята, – вот только их плоть до сих пор трепетала в агонии. Освежеванные заживо, бедные животные были подвергнуты грубейшей и недолгой обработке на жаровне, и каким-то образом жизнь все еще теплилась в их бедных изуродованных тушках. Поняв, что есть тут нечего, я строго-настрого запретил себе и пить из золоченых кубков, отлитых в виде лингама. Йонас Борг сильно отличался от того, каким представал раньше. От его пожизненных инертности и летаргии не осталось и следа. Шутовские ужимки делали этого обыкновенно угрюмого человека еще более отталкивающим. Его глаза пылали, и я вдруг понял, что мне напоминает этот бегающий взгляд Борга – горение серы в алхимическом тигле. Он ходил от одного гостя к другому, призывая «угощаться и наливаться», и с теми же церемониями останавливался перед пустыми местами – где, по традиции, два бокала стояли в память о наших мертвых друзьях. Так продолжалось до полуночи, и моих спутников охватило безумие, проистекавшее из того же инстинкта, что и желание висельников напиться, прежде чем их потащат волоком на эшафот. Вид мучительного,