Иосиф Гольман - Счастье бывает разным Страница 9

Вот с этим бороться сложнее. И уж точно не военными средствами.

А еще опаснее для страны трясина коррупции, когда непонятно, за что радеют высшие государственные чины — за Родину или за собственные коммерческие интересы, прикрытые женами, детками, родственниками и партнерами.

Но — опять-таки — не лейтенанту Чистову с этим в данный момент бороться.

Его дело в данный момент — чтоб малый противолодочный корабль под номером 3371 в любой момент был готов показать любому противнику все свои зубы.

Рабочий день, вместив в себя тысячу дел, должен был бы тянуться бесконечно. Однако пролетел мгновенно и закончился как-то внезапно.

Ушли домой контрактники, а без своих сотрудников Вадим мог бы подчистить уже далеко не все, что хотел. Он поковырялся со схемами, проверил выполнение своих дневных заданий и засобирался домой.

Да, теперь у него есть дом. Получил квартиру, причем — двухкомнатную.

Влез в долги, купил мебель, потому что Томка приезжает на следующей неделе, презрев все — вполне логические — предостережения ее родителей и подруг.

Бракосочетание — здесь же, в Североморске.

Работу ей найти будет непросто. Ну да что в этом мире делается просто?

Вадик попрощался с вестовым у трапа и спустился на причал.

На сегодня — все.

Я никогда не жалел, что женился на Кате. И потому, что очень хотел этого. И потому, что считал, что это предопределено.

А потому старался не сильно обижаться на нее, даже когда было действительно обидно. Какой смысл обижаться на дождь? Или на землетрясение?

Не нравится — да.

Пытаешься как-то сгладить проблему — опять да.

Но для обид — в чистом понимании этого слова — в душе как-то не оставалось места.

Тем не менее…

Помню, как маленький Вадька получил серьезное сотрясение мозга — свалился с теннисного стола, не без помощи чуть более старшей Майки.

Сестренка, остро переживая беду и собственную вину, отчаянно ревела.

А вот Вадька молчал, заставляя мое измученное страхом сердце биться через раз.

Катя, разумеется, была еще на работе, несмотря на вечер пятницы.

Я схватил обоих, затолкал Майку в машину на переднее сиденье, Вадика положил на заднее и, не дыша, осторожно, поехал в ближайшую больницу, Третью клиническую. Пока доехали — сынуле стало чуть лучше.

Но все равно он почти не говорил сам и на вопросы отвечал с заметным запозданием.

Молодой доктор проверил неврологические параметры и предложил госпитализировать ребенка. Я спросил: каков прогноз?

Он ответил честно: «Не знаю». Сказал, что, хотя пока все относительно неплохо, за Вадиком нужно постоянно смотреть, буквально неотрывно.

Если вдруг будет ухудшение — немедленно ехать в Морозовскую или еще куда-то, где есть дежурные нейрохирурги, разбираться с возможной внутричерепной гематомой. Компьютерных томографов тогда почти нигде не имелось, и главным было непрестанное наблюдение.

— А у вас будут так смотреть? — спросил я.

Спасибо парню, он ответил честно:

— В выходные здесь только дежурные врачи. По одному на корпус. Невропатолог подойдет к нему в понедельник утром. А нейрохирургов у нас нет вообще.

После этого я написал расписку, что принимаю ответственность на себя, и забрал сына домой. Выяснив адрес Морозовской больницы, оставил машину под окном — обычно я отвозил ее на стоянку. Положил Вадьку на диван, включил неяркую лампу и стал ждать, время от времени проверяя фонариком реакцию его зрачков на свет или задавая какой-то вопрос.

Часам к одиннадцати пришла Катя, усталая, замученная, — она в то время уже была начальником отдела, самым молодым в министерстве.

Конечно, расстроилась новостям, но, убедившись, что все делается правильно, пошла спать — завтра ей предстоял не менее тяжелый день.

А я подумал, что, если б и мог кому передоверить дежурство, все равно бы не пошел спать. Как можно уйти, когда ответ о будущем твоего сына находится здесь? Глаза мои стали закрываться только к утру. И то только после того, как они весело раскрылись у Вадьки.

А еще был запомнившийся эпизод с Майкой. Тоже связанный с болячками.

На этот раз — последствиями ветрянки. Мы переболели ею довольно легко, сразу с обоими, играя в «елочку» — раскрашивая лопающиеся волдырики зеленкой. Все бы хорошо, но на затылке пара болячек никак не засыхала. Я уж их и зеленкой, и фуксином мазал — ничего не помогало. А любые болячки на голове ребенка меня здорово напрягали — слишком близко к мозгу.

В общем, поехал я к старой подруге мамы, педиатру-кожнику.

Она намутила какой-то белесой болтушки и велела мазать болячки, предварительно убрав рядом находившиеся волоски.

Болтушка оказалась классной: все, что не могло пройти в три недели, прошло за четыре дня.

Вот только одно «но».

Я тогда здорово вымотался — со своей диссертацией возился плюс больные дети — и попросил Катю провести первую процедуру. Она слегка удивилась, но согласилась. А разбудил меня отчаянный рев. Вбежав в детскую, я застал Майку в абсолютном горе. Сон у нее всегда был исключительно крепкий, и Катя так ее спящую и постригла. Ручной машинкой. Наголо.

Я проявил чудеса изворотливости, реанимируя раненую дочкину психику. Мы купили ей пару платков, а один — чудовищно уродливый — даже связали с ней вместе. Это был мой первый и последний опыт вязания крючком.

И все равно, пока волосики не отросли заново, Майка сильно страдала.

Когда я попытался поговорить на эту тему с Катей, она, похоже, меня просто не поняла: волосы срезаны и уже растут вновь. Пугавшие нас болячки на голове исчезли без следа. Ну а слезливость девчонки — следствие слишком нежного воспитания.

Я так и не смог объяснить Кате, что все люди — разные. И что это — нормально. Ненормально, если бы все были такими, как я. Или как она.

Впрочем, объяснил, не объяснил — что это меняет?

В Кате — ничего. В моем к ней отношении — тоже.

И все осталось, как есть, к обоюдному, похоже, удовлетворению.