Дмитрий Вересов - День Ангела Страница 9

О, небо, небо, это когда-нибудь кончится?! Этот крутеж и мельтешение? Эти ежедневные и ежечасные попытки извернуться и просуществовать? Эта брехня во спасение через раз? Изоврался уже, изоврался и измельчал во вранье. Задолбало. И не прав ли Войдушка, заделавшись клоуном и осев при жирненькой кормушке? Тысячу раз прав.

Дверь за Никитой захлопнулась, и Аня осталась наедине с неприбранной Вселенной. И прах вотще сгоревших звезд, и тлен нетрезвых озарений, обломки рухнувших надежд, осколки суетных стремлений пред ней предстали… Во всей своей смачной неприглядности. А поскольку компьютер сдох, и срочная работа тоже сдохла, не осталось никакой весомой причины, могущей оправдать существование на кухне хаоса. И не первозданного вовсе, а, по меньшей мере, вторичного, то есть такого, с которым справиться раз и навсегда, сотворив из него нечто структурированное, нет никакой возможности согласно второму, кажется, началу термодинамики. Однако в порядочном обществе такого рода хаос принято хотя бы на время устранять, хотя бы халтурно и поверхностно, чтобы некто (практически кто угодно, существующий в области допущений, будь то квартирная хозяйка, друзья-приятели, мама, почтальон, вор-домушник под личиной сантехника, бесцеремонные представительницы Свидетелей Иеговы, Квентин Тарантино, Эм-Си Мария и т. д.) не счел тебя свиньей, забредя на огонек, так сказать.

Поэтому посуда была снесена в раковину и перемыта, бутылки — и те, что смирно стояли у батареи, и те, что пьяно валялись под столом и в углу, за буфетом, — сложены в особую отведенную для них коробку из-под «позаимствованного» Никитой картриджа и прикрыты картонкой, клеенка на столе отдраена до частичного исчезновения орнамента, Эм-Си Мария извлечена из убежища и приклеена к стенке над холодильником, ведро наполнено водой, швабра взята наперевес, и песня заведена такая подходящая — под погоду, и сырость, и неустройство, и невезение. А еще в пику Эм-Си, которая вздумала ей с утра пораньше давать добрые советы.

— В городе Эн дожди, — поливала Аня зеленые шашечки линолеума, разводя слякоть. — Дожди, — неуверенно голосила она и косилась через плечо на Эм-Си, но Эм-Си молчала, не потому что заткнулась, признав себя неправомочной в том, чтобы учить жить Аню, а потому что не одобряла беспомощных Аниных вокальных экзерсисов. — В городе Эн дожди, — упрямо добавила фальшивых децибелов Аня, — замыкание — бах, и встали трамваи. — И Аня, уронив руки и расслабив коленки, изобразила, как встали трамваи.

Тряпку, которой Аня разгоняла по полу грязную воду, все же следовало отжать, хотя бы для того, чтобы ради драматургической достоверности воспроизвести звук грохочущего в водосточных трубах потока. Но получилось неловко и неубедительно, как и Анино пение, и она расстроилась и замолчала.

— Ну я приду без крика, без шума, ну найду какой-нибудь повод, — мощно, но сдержанно, словно пробуждающийся вулкан, поддержала вдруг Эм-Си, жалостливая — сил нет. — Ну продолжай, гёрл, как там дальше? Смелее, птичка моя.

И Аня, тут же простив ей за «птичку» утреннюю бестактность, улыбнулась, смущенная, и старательно продолжила, расслабленно и непринужденно порхая вокруг швабры, по-женски заменяя экспромтной мелодией ее отсутствие, подгоняя ритм, чтобы удобнее было двигаться, и даже дерзнула было покуситься на святое — на слова то есть, но не успела, потому что пол был домыт и песня как раз закончилась.

— Вот такая ботва, прикинь, бывает не до смеха, — во весь голос вывела напоследок Аня, — в общем, было трудно без тебя, Вован, хорошо, что приехал! Хорошо, что приехаа-ал!

Из-за входной двери вдруг раздался кудахтающий смех, явно долго сдерживаемый и потому перестоявшийся и неприятный, и сразу же вслед за этим дверной звонок пропел три аккорда, на которые был настроен, и под них, между прочим, вполне можно было начинать концерт сначала.

— Это кто же будет? — как бы сама себя, но все же достаточно громко, так, чтобы услышали за дверью, спросила Аня.

— Энн, свои, — с веселой торжественностью произнес смутно знакомый голос, — не Вован, конечно, а…

— Войд! — восторженно взвизгнула Аня, узнавая, и распахнула дверь. — Войдик! Сто лет тебя… Это что же с тобой сделалось?!

— Не Вован, конечно, а… Роман, если ты не знала, — педантично закончил фразу Войд. — Рома я. А Войд… Ну хорошо, пусть пока будет Войд. Вспомним молодость, старушка Энн.

— Войдик… Что это с тобой сделалось? Ой-ей… — со священным трепетом прошептала Аня, потому что от того, бывшего, Войда остался только голос, наивные глазки и легкомысленно вздернутый кончик носа. А в остальном…

Перед нею возвышалось нечто настолько совершенное и стильное, что дальше уже некуда, дальше уже пиши пропало и хихикай в кулачок от несерьезности видения. Кажется, даже проборчик на голове ровненько пробрит. Длинное бурое пальто распахнуто, не иначе для того, чтобы Аня лицезрела бесстыжий по стоимости лейбл «Griffon Dome». И галстук, словно конфетти посыпан, святые угодники! А с брюками что-то непонятное, кажется, они в клетку. Нет, не в клетку, а в узорчик «гусиные лапки». Рыжие «гусиные лапки» на светлом фоне. А еще зонтик. Войд и зонтик. Зонтик с какой-то невероятно элегантной загогулиной на крыше. «Войд и зонтик» — сюжет для психологической драмы с самоубийством в финале, радостным для зрителя. Ботинки… Ботинки с такими носами, что на них, носах этих, длиннейших и острых, словно шампуры, можно шашлыки жарить.

О шашлыках лучше было не вспоминать, поскольку тут же подвело живот и набежала слюна, как у собаки Павлова. Аня сглотнула, вдохнула, и — накатил запах, сногсшибательный и душный запах парфюма, из тех запахов, что тянутся шлейфом, пушистым хвостом, кошмарным сном. И Аню расцеловали, как родную, сжав ей щеки затянутыми в дорогую лайку ладонями, и Ане вручили букет, как примадонне, весь в шуршащей фольге, в пушистых зеленых перышках, в искусственной росе и с бумажной бабочкой. А потом, так как Аня стояла и таращилась, будто неживая, букет отобрали, распаковали и сунули, за неимением лучшего, в банку с водой. И розы в этой банке сразу стали похожи на розы, а не на дебютирующих проституток.

— Энн, очнись, сокровище мое, — немного свысока решил напомнить о себе Войд. — Я счастлив снова тебя увидеть. Мне тебя недоставало, моя прелесть.

— Войд! Сам ты прелесть! На кого ты стал похож? Это же… Это же реклама зонтиков какая-то! Тебя надо в «Космополитен» на разворот, чтобы девицы дурели и пищали от восторга.

— Правда? — Войд, кажется, был доволен впечатлением, произведенным его персоной на Аню. — Так и было задумано, если честно-то. Собственно, я теперь верстальщиком в «Партер Блю», — с притворной небрежностью, но не без торжественности сообщил Войд. — Что это название может означать, ни одна собака не знает, — бросил он. — А Кит тебе неужто не рассказывал о нашей исторической встрече две недели назад?