Эдуард Лимонов - Молодой негодяй Страница 81

Не попали в книгу и внутренности холодного трамвая, идущего, раскачиваясь и погромыхивая, на Салтовку, знаменитой «24‑й марки». Трамваи в Харькове почему-то называли «марками». Забыл автор и о том, что Вагрич Бахчанян уже в те годы восхищался примитивными стихами и с упоением цитировал четверостишие рабочего Гришки (время не сохранило фамилии, хорошо еще, если автор не напутал с именем), посвященное секретарше завкома «Поршня», в которую тот был влюблен:

Остановилась 24‑я маркаИз нее выходит ТамаркаНа работу спешит вероятноА как пукнет — понюхать приятно…

Заговорив о запахах, автор вспомнил, что отец героя, Вениамин Иванович, дарил Раисе Федоровне на каждый день рождения дорогие и солидные духи «Красная Москва». А девушки того времени чаще всего пахли духами «Ландыш» или «Белая сирень», казавшимися нашему герою провинциальными и простыми. Сейчас запах «Ландыша» исходит почему-то от флаконов фирмы «Кристиан Диор». Преобладающим же запахом книги, если постараться его определить, будет запах овощной икры, часто приготавливаемой Цилей Яковлевной, средиземноморский запах жаренной на подсолнечном масле моркови, перца, лука и баклажанов. Это он встречал молодого негодяя, являвшегося в семью после очередного загульного странствия…

Отделенный от того Харькова уже достаточно толстым слоем времени и полудюжиной государственных границ, автор, увы, не избежал ляпсусов. Так, например, харьковский храм оперы и балета окрещен им театром имени Шевченко. В действительности он — театр имени Лысенко. Простим виновному эти невольные и незначительные смещения фокуса в нескольких местах; чаще всего они приходятся на камни, колонны и фризы, а не на живую плоть. Трудно же, создавая такой величины фотографию (фреску, панораму, чертеж… как вам угодно), не сорваться здесь и там, не провести лишнюю линию или даже запустить ершастого чертика в углу.

Поскольку одни герои, совершившие наказуемые преступления, с достоинством отбыли свои наказания, а другие преступлений вовсе не совершали, автор в большинстве случаев сохранил им (как и в другой книге харьковского цикла, в «Подростке Савенко») их собственные теплые и близкие имена. Автор посчитал своей обязанностью оставить настоящие имена прежде всего незабвенной и великолепной Анне Моисеевне, Борьке Чурилову, Толику Мелехову — тем, кто учил, наставлял и интересовался молодым негодяем, несмотря на то, что он был далеко не всегда приятной и милой личностью, скорее напротив. Наградить этих троих именами: Галкина, Палкин и Сидоров было бы непристойно и глупо. К тому же, как нам известно из опыта человечества, книги сплошь и рядом переживают людей. Автору приятно наградить героев портативным бессмертием и, хотя бы таким неуклюжим образом, отблагодарить их.

Что же касается персонажей второстепенных или же эпизодических, то автор считал себя вправе, если хотел, недолго думая, придумать им фамилии. На то он и автор. И, разумеется, все пристрастия и отталкивания автора дружно, хищным отрядом, проникли в книгу. После десятка страниц читателю неизбежно становится ясно, что наиболее развит у автора его критический факультет. То есть, вначале он замечает, что человек толст, косоглаз и прыщав, обсмеет человека, а уж потом позволяет себе найти в нем что-нибудь интересное и уникальное… (ясно, что жалости от автора никогда не допросишься…).

…А Эстелка Соколовская! Автор схватился за голову, потому что забыл свою племянницу (племянницу Анны Моисеевны), длинную Эстелку из Киева, учившую его, как правильно и просто шить карманы. Великолепная Эстелка, с глазами цвета киевских каштанов, называвшая молодого негодяя «дядя», целовавшаяся с ним в парке и предлагавшая ему: «Согрешим, а, дядя?»

А одноглазая красивая Римма… Бахчанян смеялся над молодым негодяем, по близорукости не рассмотревшим, что у девочки искусственный глаз…

— Кошмар, — подумал автор, — хоть садись и пиши еще одну книгу на ту же самую тему. Или еще две книги. Написал же Лоренс Дарелл четыре варианта одной и той же истории…