Рохинтон Мистри - Дела семейные Страница 76

Йезаду хотелось приласкать его, приласкать обоих, сказать, что безмерно любит их, что ему повезло с сыновьями, а им повезло, что у каждого есть любящий брат, и ему, их отцу, хочется, чтобы привязанность братьев сохранилась навеки. Хотелось разбудить Роксану, разбудить чифа, всем рассказать о своих чувствах…

Он допил степлившуюся имбирную воду, не в силах понять, как соотнести этот бесценный миг с той пыткой, которой он сам подверг себя. Часы на кухне пробили один раз. Половина первого или час?

Он напрягал зрение, пытаясь рассмотреть положение стрелок: час тридцать; смотрел на восьмиугольный циферблат, на стеклянную дверцу в полированном футляре темного дерева, на медный маятник, слабо поблескивающий в темноте. Смотрел на часы, висевшие когда-то на кухне в Джехангир-паласе; единственная память о доме его детства, единственная память об отце…

Пока он смотрел, часы поглотили время. Он снова очутился в квартире первого этажа, наблюдая, как отец заводит часы. Отец вставляет слева большой хромированный ключ, поворачивает по часовой стрелке, потом справа — против часовой стрелки. Отец передвигает стрелки с цифры на цифру, дожидается звона, устанавливает точное время, со щелчком закрывает стеклянную дверцу, предварительно протерев ее. А маленький мальчик, каким тогда был Йезад, просит рассказать историю, как отец блуждал по городу среди разрывов и пожаров, неся чемоданчик с огромной суммой наличными, о чем гласят выгравированные на часах слова:

«В благодарность за безупречную отвагу и честность при исполнении служебного долга».

Часы пробили два, возвращая Йезада на кухню его квартирки. Как умиротворяет это тиканье, как успокаивает, будто твердая рука, управляющая делами вселенной. Как отцовская рука, которая вела его, когда он был маленький, вела через мир чудес и волнений. И отцовские слова, которыми он неизменно заканчивал рассказ: «Помни молитву: манагини, гавашни, кунашни — благие мысли, благие слова, благие поступки…»

Он слышал их в тиканье часов, и сердце его сжималось. Он еще немного понаблюдал за поблескиванием маятника-закрыл глаза и решил: завтра зайдет в магазин.

Да, пожелает Капуру веселого Рождества, а пока он будет раздавать подарки у дверей, положит конверт в ящик стола. А можно пойти и пораньше, первым прийти в магазин.

Вылив остатки имбирной воды, он собрался ложиться. Задержался у часов, провел ладонью по циферблату, похлопал по дверце.

Сердце почти совсем отпустило. Нариман кого-то позвал во сне, Йезад мысленно пожелал ему спокойной ночи. Кровать скрипнула, когда он ложился.

— Иездаа? Как ты себя чувствуешь?

— Гораздо лучше. Спи спокойно.

Йезад осторожно поцеловал ее между лопаток.

* * *

Джехангир, приподнявшись на локте, вслушивался в бормотание дедушки, которому опять снилось, как Люси поет их любимую песню. Дедушка уговаривал ее спуститься, говорил, что опасно оставаться на краю крыши. Но Джехангир улавливал только обрывки — как по папиному радио, в котором звук то пропадал, то появлялся снова.

Он обдумывал услышанные фразы, пряча их в память, где уже хранились другие обрывки. Придет время, все сложится вместе, и дедушкины слова станут понятны — Джехангир был уверен.

В доме поднялся шум. Кто кричал: эта айя опять поет на крыше, она вроде собирается броситься вниз! Нариман похолодел от страха. И тут же в нем вспыхнула ярость на Арджани, на себя, на Люси за то, что она обрекла себя и его на такие муки.

Он сделал глубокий вдох, чтобы успокоиться, — Арджани опять униженно молил его о помощи. Он согласился — опять ради Люси.

Ясмин была в бешенстве — ничего другого он и не ожидал. Но растерялся от силы ее гнева, который обрушился на него, как удар кулаком. Прошло почти два месяца после той драмы на верхней террасе, кричала она. У этих Арджани было два месяца, чтобы отправить сумасшедшую туда, где она была бы в безопасности и окружающим не отравляла бы жизнь. Она запрещает мужу вмешиваться, это его не касается!

Но он побежал на крышу. Ясмин кричала ему вслед с лестничной площадки, что он должен вспомнить о своей чести — если она у него есть, — вспомнить о семье! Он остановился, с печалью посмотрел на жену и побежал наверх.

На крыше все было почти совсем так, как в прошлый раз. Люси стояла на парапете, весело распевая. Арджани с сыном опять скорчились за цистерной и нескрываемо обрадовались, увидев его. Опять рассыпались в благодарностях, которые он отмел, и велел обоим Арджани убираться с крыши. С чувством полной безысходности убедил он Люси сойти с парапета, отвел ее к Арджани и пошел домой.

Он ожидал бури невиданных доселе масштабов. Вместо этого он застал Ясмин за столом, серебряное кадило было наполнено горячими углями для вечернего лобана.

Прекрасно, подумал он, она готовится к вечерней молитве, возможно обойдется без ссоры.

С удивлением отметил, что на столе стопками разложены письма, открытки и фотографии. Он узнал их — Ясмин перерыла ящики его стола, пока он был на крыше.

— Вернулся, значит? Ну так объясни мне, зачем ты хранил весь этот хлам?

Он промолчал.

— Все это время ты говорил, что она тебе надоела, что ты стараешься избавиться от нее, уговариваешь ее оставить нас в покое. Зачем же ты хранил это? Врал мне? Отвечай!

Он продолжал молчать.

— Будь мужчиной, сознайся. Сознайся, что у тебя и сейчас есть чувство к ней.

— Я больше не знаю, что у меня есть. И к кому.

— Значит, ты не будешь возражать, если я это сожгу.

И она положила стопочки бумаг на раскаленные угли.

Он чуть было не рванулся к столу, чтобы спасти письма, но усилием воли сдержался. Листки затлели, потом вспыхнули. В огонь полетели фотографии Люси, открытки ко дню рождения, открытки, присланные просто так, без особого повода, записочки, которые Люси любила присылать ему, — а он смотрел на сувениры счастливых дней, пожираемые огнем и превращающиеся в пепел.

Ясмин молча предавала их огню. Огонь догорел. Он отвернулся.

Это вызвало у Ясмин новый приступ ярости.

— Все это обман! Фокусы, чтобы заманить тебя туда. Пофлиртовать с тобой на крыше, потому что я помешала тебе каждое утро бегать за ней, виляя хвостом! Ей надо победить меня, показать, что она распоряжается моим мужем, заставляет его плясать под свою дудку!

— Может, ты и права. Ну а если не права и она действительно бросится с крыши, увидев, что я не пришел?

— Глупости! Люди, которые вправду хотят покончить с собой, не устраивают представлений. И с головой у нее все в порядке, как бы только она себя не перехитрила!

Затем Ясмин перешла к угрозам. Клялась и божилась, что заберет детей и уйдет, что он больше никогда не у видит свою двухлетнюю дочку. Чем жить с ним и терпеть унижения, она лучше с голоду умрет вместе с детьми, но больше не даст ему мучить их всех!

Он видел, как перепугались дети. К ссорам Джал и Куми уже привыкли, но в этот раз они разрыдались в голос, будто осознав, что мать, которая всегда казалась им сильной, на самом деле беспомощна, скована своим браком и ей некуда деваться. Он физически ощущал, как нарастает в детях ненависть к нему.

— Ты противный, — визжала Куми, — зачем ты маму мучаешь? Джал попытался унять сестренку, но она вырвалась и закричала:

— Помни, Бог тебя накажет за то, что ты делаешь!

Сердце его разрывалось, но он не знал, что сказать им, и молча сидел, пряча лицо в ладонях. Дети бросились к матери, обняли и увели ее в спальню.

В полном отчаянии он пошел к родителям Люси. Ему открыла миссис Браганца, которая так уставилась на него, будто увидела призрак, и захлопнула дверь. Он звонил и звонил, пока не вышел мистер Браганца с угрозой вызвать полицию, если он не уберется отсюда. Нариман попытался задержать его, рассказать о состоянии Люси… Дверь захлопнулась. Он продолжал говорить, стоя перед закрытой дверью, пока не понял, что его никто не слушает.

Неужели мистеру Браганца действительно не было дела до того, что случилось с его дочерью? Он попытался представить себе, что подобное происходит с ним и Роксаной, но ничего не получилось…

Постепенно обитатели «Шато Фелисити» перестали обращать внимание на Люси. Никто не стоял на улице с задранной головой. Никто не высовывался из окна поглазеть. Жильцы привыкли, он слышал их разговоры: айя не в себе, раз в неделю ей обязательно хочется попеть на парапете — и поет-то она одну и ту же песенку, а потом спускается вниз за руку с профессором Вакилем, и все кончается. Ну и ладно, что делать.