Лора Белоиван - Маленькая хня Страница 72

Окончательно проснулась я ровно через сутки. Удивительно, но меня никто не тревожил. Только Машка, отработавшая за меня завтрак, обед и два ужина, время от времени приносила мне из артелки минеральную воду.

На следующий день старпом, мастер и вообще практически весь комсостав смотрел на меня почти с сакральным уважением.

— Нажралась-таки, — почтительно сказал чиф после завтрака.

— Ага, — сказала я.

— А чем, если не секрет? — уточнил он, помолчав минуты три.

— «Белым аистом», — сказала я. Подумаешь, тайны.

Старпом кивнул и пошел на мост, но на полдороге спустился с трапа и, молитвенно задрав руки в подволок, со слезой в голосе возопил в невидимое небо:

— Ну почему именно «Белым аистом»?!!

Почему бы и не «Белым аистом», и какое значение в жизни старпома играл этот молдавский полуконьяк, я не знаю точно так же, как не знаю и значения школьных подарков в моей собственной жизни; я отдала бы сейчас несколько ящиков «Белого аиста», который не пью с того самого раза, за то, чтобы узнать, что же я все-таки хотела показать Машке.

Оставшиеся пять бутылок у меня забрал чиф. Он сказал, «на хранение». Когда у меня настал день рождения, чиф позвал меня к себе в каюту и выдал ровно 35 граммов. «Коньяк, — сказал он, — нужно плескать на дно фужера».

Я выплеснула его в иллюминатор.

Какого-то лета (дневничковое)

Уже даже я закрываю на ночь окно. Уже давно не бьются в него ночные бабы, а я, чуть только кто заплатит мне за бесплатные слова, вылетаю на охоту.

Да, это так похоже на осень: я практически перестала питаться дома. Дома я пью кофе. А желание чего-нибудь съесть поднимает голову тогда, когда я оказываюсь на воле. Воля может быть закамуфлирована под какие-нибудь важные дела, погнавшие меня вон из дому. Но я-то знаю, что на самом деле я вылетела пострелять. Да, осенью я метко стреляю.

Это осенью я никогда не промажу мимо корейской передвижной печки-лавочки на Admiraliucking-street, где делают чебуреки за 15 рублей штука: не надо мне ничего говорить, это моя добыча.

Я влёт подстреливаю жаренную на гриле колбаску в паре с гречневой лепешкой: это если чебуречная лавка передвинулась в неведомое мне место. Потом я ее все равно отыщу: у печки-лавочки характерный запах, а настоящий охотник — это, прежде всего, нюх и интуиция. Я отыщу корейцев, уплачу 15 рублей за лицензию на отстрел чебурека, убью его и съем тут же, поделясь разве что с собакой пегой масти: собака возле передвижки всегда одна и та же, она передвигается вместе с корейцами, хотя, может быть, это они двигают свою лавку вслед за собакой — всегда одной и той же.

После чебурека я убиваю банку пепси-колы. Жестяную шкурку от пепси я обычно притаскиваю домой, так как никогда не встречаю по дороге мусорку, а выбрасывать останки дичи куда ни попадя не могу. В эту шкурку я, как правило, упаковываю и масляную бумажку, в которую бывает одет чебурек: я их ем голыми.

За время важных дел к ногам моего желудка замертво падают несколько наименований жидких и твёрдых объектов охоты, так что домой я обычно возвращаюсь с полным пузом добычи.

Я возвращаюсь домой и пью кофе.

Вот и сегодня.

Хайди в тот раз привезла мне краски для шелка. Настоящие французские краски за бешеные баблосы, много разноцветных баночек, тридцать штук. Так я чуть не стала гламурной художницей, потому что шелк предполагает бабочек, цветы и птичек. Я так и думала, что буду рисовать бабочек, цветы и птичек, но, видимо, все дело в шелке — надо было покупать какой-нибудь шифоноподобный, а я купила четыре метра белой парашютной ткани.

И всё, что ни пыталась на ней изобразить, тут же становилось сиренево-синими горами в разных стадиях заката или восхода. Когда я приносила показывать Хайди очередного самодельного рериха, она изо всех сил старалась не ржать.

А потом я случайно нарисовала зонтики под дождем, и горы скрылись в тумане моего первого шелкографического опыта.

В общем, к ее отъезду я уже вернулась к темам голых толстух и толстяков, мокрой погоды и раскиданных предметов, перенесенных мною в батик из более прозаичных техник.

 Но дело не в этом. Хайди решила научить меня вязать спицами. И я почти связала спинку на яхтсменов свитер, но больше не смогла.

Да и опять не в этом дело.

Мы просто жили этот месяц, это был декабрь с переходом в январь, просто и ровно жили, споткнувшись лишь однажды — об Новый год, когда я приготовила ведро оливье, а Хайди не поверила своим глазам, увидев к пяти утра ведёрное дно; но, правда, и народу было много. А на следующий день Хайди сказала, что всё, она «будет вязать столько выпивать», что теперь «не больше стакана в день», что «нельзя так ужасно жрать тоже». Но, в общем, я с ней была согласна, в конце концов, мне надо было каждый день ездить на работу.

Хайди была в восторге от нашего Дома. Её нисколько не смутило уличное тубзо без крыши: «как романтично — говно смотрит в звёзды», — сказала она в первый день, и мы опять отчего-то долго ржали, но в тубзо по вечерам ходили вместе, потому что фиг его знает, вроде бы и не страшно, но всё-таки вокруг лес, и еще очень неизвестно, чьи вон там, за кедром, следы...

Яхтсмен воспитывал собак, топил печку, пилил дрова, носил питьевую воду из родника, а мы привозили из города продукты и готовили еду. Еще мы перегоняли снег в воду, снег набирали ведрами прямо перед домом — невероятно чистый, белый снег — его выпало в ту нашу первую лесную зиму так много, и сыпать не переставало — ставили ведра на печку и добывали техническую воду: на умывачки и питье собакам.

Ничего особенного не произошло в этот ее приезд, ничего особенного. Но однажды она сказала: «Я очень понимаю, почему ты так сильно любишь этот дом». Я боялась спрашивать, что она имеет в виду, чтобы не услышать не тот ответ, я не хотела от Хайди никакой серьёзной банальщины, от кого угодно, только не от нее. А она сказала такое, ради чего, наверное, Силы Небесные и устроили весь этот ее невероятный приезд ко мне и подарили нам идиллически спокойный месяц в сугробах; в общем, она сказала:

— Ты — это твой дом. Этот дом в лесу — ты и есть, — сказала Хайди и быстренько поправилась: — ну, для сейчас это корректно.

И больше ничего не надо было говорить, и она больше ничего и не добавила.

Никольский храм сверху похож на небольшой торт со взбитыми сливками. Меня в нём крестили: тогда как раз все пошли, и мы с Кавардаковой в общем потоке — всё равно на биче делать нечего, так почему бы и не прокреститься. Нашей крёстной матерью, без которой было почему-то нельзя, стала Галка Михайлова, как раз накануне нашего крещения отдавшаяся известной пароходской лесбиянке Вике.