Осень в Декадансе - Гамаюн Ульяна Страница 7

ПОСЛЕ

Теперь мое лечение сводилось к мучительному пережиданию уборки и посещению перевязочной, где надо мной проделывали манипуляции, больше похожие на тумаки, нежели на медицинскую помощь. Слабым утешением служил бесплатный обед, меню которого было неизменным, как клятва Гиппократа: водянистая гречка и компот с какой-то требухой, в которой одиноко плавал полумесяц сухофрукта. Благотворительную баланду выдавали в больничной столовой, облицованной стерильным кафелем и поразительно похожей на скотобойню. Зал полнился оголтелым гомоном голодного люда и многоголосым гулом кухни. Под крючьями для утвари сновали тучные стряпухи. В чаду и духоте происходил круговорот посуды: по эскалатору грузно всползали грязные тарелки и, дребезжа, рывками исчезали в специальном окошечке, как исчезают кушанья в луженой глотке сказочного обжоры; проделав многотрудный путь в утробе кухни, омывшись и переродившись в клубах пара, тарелки доставлялись стопками на полки, откуда шли к котлу, где снова наполнялись снедью. Стены пестрели плакатами с духоподъемными гигиеническими лозунгами и гастрономическими частушками, к которым прилагались аляповатые иллюстрации аппетитных блюд, особенно обидные при сопоставлении с жалкой действительностью. В окошко выдавали отнюдь не фуа-гра; тропических плодов и дивных вин ждать не приходилось. Дородная раздавальщица ловко орудовала половником, перекатываясь на глыбистых ногах, словно глиняный чурбан, оживленный местным кухмистером с самыми темными намерениями. Зачерпнув из кастрюли, она размашисто плескала кашу в плошку и швыряла ее на поднос, в то время как помощница — комод в крахмальном колпаке — уже гремела богатырским басом: «Следующий!», и следующий обреченно подступал к окошку, как осужденный к гильотине.

Однажды ночью я проснулся и, пялясь в потолок, спросил себя, какого черта я тут делаю. Медицина с привкусом помоев противоречит не только гуманности, но и здравому смыслу. Я встал, стараясь не потревожить тяжелый сон соседей; зачем-то заправил постель. В конусе света дежурная медсестра дергала пергидрольной головой над раскрытой книгой, как будто конвульсивно погружалась в книжный сплин. Я проследовал мимо нее с неземным спокойствием; бесшумно скользя вдоль стены, миновал бадью с окаменелым, палеозойской эры папоротником, дремлющую регистратуру, стенд с иконостасом меценатов, отстегивающих деньги на мою медленную гречневую смерть, преодолел посредством быстрых партизанских перебежек череду дверей и затаился под кабинетом хирурга.

Никто не курит чаще патентованных эскулапов — они рождаются с сигаретой вместо серебряной ложки во рту. Когда добрый доктор вышел покурить, я проник в его стылый кабинет, напоминающий обитель чернокнижника, и выскользнул на улицу через окно, в плаще и шляпе, украденных с вешалки, проделав все это с непозволительным цинизмом.

ДО

Мимо меня, громыхая сбруей, процокали затянутые в тесные мундиры конные полицейские. Холеная красота и породистая грация животных плохо сочетались со смехотворной неуклюжестью наездников, негнущиеся, деревянные тела которых дергались и карикатурно подскакивали, как у марионеток. Моя физиономия неизменно вызывает у блюстителей закона профессиональный зуд, однако в этот раз они так отчаянно спешили, так были поглощены погоней за неведомым супостатом, что не обратили на меня внимания. Вскоре я понял, почему.

Утренние газеты пестрели истеричными заголовками о забастовке на автомобильном заводе. Левые издания злорадствовали и метали праведные громы, правые вяло поругивали профсоюзы и клеймили бастующих провокаторами. Молодые люди раздавали листовки с призывами выйти из дубрав на широкошумные площади. Возле ратуши было не протолкнуться: многоголосая и многоголовая толпа плескалась на Европейской площади, ощерившись плакатами и обличительными транспарантами, похожими на мачты кораблей в штормящем море. Из стрельчатых окон осажденных зданий высовывались чиновники, мрачно разглядывая манифестантов, запрудивших площадь и аркады нижних этажей. Многопалубная муниципальная махина с помпой шла ко дну.

К бастующим неожиданно примкнули студенты Университета и Медицинской академии, у которых к городским властям были свои претензии. В отличие от пролетариата, нацеленного на прагматичный результат, студенчество восстало против совокупной гнуси и, несмотря на изначальную обреченность борьбы, было настроено решительно.

Изголодавшиеся по масштабным событиям репортеры с радостным граем обживали площадь. Неуловимые лазутчики с фотокамерами шныряли в толпе, обнаруживая свое местонахождение шлейфом слепящих вспышек. Им вторили более смекалистые коллеги на балконах домов гильдий. Казалось, каждый из бесшабашной журналистской шатии не раздумывая свернет шею и продаст душу ради эффектного ракурса и сенсационного кадра. Один смельчак даже забрался в пустую нишу на фасаде «Альбатроса» и, стоя между статными покровителями кораблестроения, увлеченно панорамировал площадь. Другой шалтай сидел, омываемый шляпами, на парапете у самой кромки толпы, болтал ногами и пристально глядел в видоискатель, подстерегая решающий момент.

Бронзовый Франциск Ассизский на шпиле ратуши отрешенно проповедовал птицам, воздев руки к зябким сентябрьским небесам. Птицы закладывали виражи и, уклоняясь от нравоучений, пикировали на площадь. Там, в самой гуще толпы, под хлесткие речевки отплясывало аляповатое тряпичное чучело директоров завода о двух головах, с клыками упыря, заостренными ушами и игрушечной покрышкой на шее.

Мэр, как выяснилось вскоре, успел благоразумно заболеть, скоропостижно слечь с мифической неизлечимой хворью, в простонародье именуемой трусостью, делегировав к народу своих велеречивых клевретов с коробом, полным медовых сказок и лукумных посулов. Помятый тип с платочком в кармашке, верный соратник мэра во всех его паскудствах, вышел на ратушный балкон и предпринял попытку вразумить фрондеров пространной проповедью о долге и дисциплине — ну вылитый учитель Гнус — и был освистан и посрамлен как холуй и политическая профурсетка.

Площадь располагает к проповедям. Ну, или по крайней мере развязывает язык. Сановный пустозвон с плохо скрываемой брезгливостью взирал на санкюлотов; те, в свою очередь, с брезгливостью взирали на пустозвона и неодобрительно бурлили. Время от времени из коловращения шляп и транспарантов раздавался протяжный разбойничий свист. Импровизированный оркестрик, наспех спроворенный из народных самородков, то и дело разражался тушем — в строгом соответствии с городским девизом на фасаде ратуши: музыка прежде всего. Орава разновозрастных манифестантов с жаром скандировала глумливые лозунги. Какой-то шалопай в тужурке гимназиста с иезуитским простодушием предложил оратору спуститься вниз, к народу, для доверительного разговора на равных, если он и в самом деле сочувствует бастующим. Кончилось тем, что держиморда позорно ретировался с балкона вместе со свитой под хоровое улюлюканье толпы.

Все это я наблюдал утром с верхней площадки гиробуса, застрявшего в колоссальной пробке на проспекте Добролюбова; а после — спешившись, в толпе. Потливые, зычно орущие полицейские чины создавали видимость бурной деятельности. Больших трудов стоило преодолеть двойное оцепление: рядовые фараоны, в противовес начальству, были непроницаемы и непреклонны, пытаясь скрыть страх и растерянность перед неуправляемой людской стихией. Мой спутник, тертый судебный обозреватель, задвинул пламенную речь, расцвеченную патетическими восклицаниями о правах и свободах, особенно напирая на свободу передвижения и право на личную неприкосновенность, но успеха не имел. Однако стоило ему обмолвиться о том, что мы опаздываем в суд, где слушается нашумевшее дело о двойном убийстве, как стражи порядка волшебно оживились. Безотказная магия криминальных сводок. Нас пропустили.

Остаток дня я провел в зале заседаний, всецело поглощенный работой, игнорируя экстренные выпуски газет и кулуарные пересуды, которые происходили во время перерывов под конфиденциальный шелест жухлых листьев и шарканье подошв о каменные плиты открытой террасы. Неудивительно поэтому, что вечером я довольно смутно представлял себе масштабы развернувшихся баталий. Судя по торопливости конных полицейских, забастовка продолжалась — и не в самом благостном ключе. В киосках остались только ювенальный «Ёлкич» и сенильный «Эсхатолог»; все остальное сколько-нибудь информативное раскупили еще днем, а сбивчивые показания киоскеров разнились между собой не только стилистически, но и фактологически. Сходились они в одном: грядет большая буча с последующим закручиванием гаек, но об этом я догадался и без их помощи.