Слава Курилов - Один в океане. История побега Страница 7

Для многих туристов борт лайнера был чем-то вроде края пропасти. Они подходили к нему, вытянув шею, и, крепко ухватившись за поручни, заглядывали вниз со страхом и любопытством. Мне же хотелось стоять у борта подолгу. Я доверял океану и чувствовал, как океан любит меня. Нас прочно связывали какие-то тайные нити-струны, я ощущал, как они натягивались всякий раз, когда я удалялся от него. Сейчас океан был рядом, и я был счастлив. Стоя у борта, я как будто слышал его зов из глубины и готов был пойти на этот зов не задумываясь. Акулы и другие морские хищники пугали меня не больше, чем медведи и волки в лесу. Не мог же я не плавать в океане только потому, что там водятся акулы, и не ходить в лес из-за страха встретиться с медведем. Кроме того, акулы представлялись мне как бы малыми частицами одного общего сознания Океана, не способными на враждебные действия без его воли.

Лайнер приближался к десятому градусу северной широты, острову Сиаргао, той самой намеченной мной точке, где я мог бы незаметно оставить судно ночью вблизи берега. Это должно было произойти завтра, 13 декабря. Тринадцатое число не самая удачная дата для рискованных авантюр, но выбора у меня не было.

Я попросил девушку-астронома пойти со мной в штурманскую рубку (известно, что с девушкой всегда больше шансов проникнуть в любое запретное место). В рубке были только дежурный помощник капитана и матрос на руле. Пока девушка разговаривала с помощником, я подошел к навигационной карте. Лайнер находился еще далеко к северу от Сиаргао, но линия курса была проложена примерно в десяти морских милях от берега. Я с радостью заметил, что остров гористый и, значит, будет виден издалека. Длина его была всего девятнадцать морских миль – это значит, что мы будем идти параллельно береговой линии в течение часа. В 20 часов по корабельному времени лайнер будет где-то на уровне середины острова. Мне бы очень пригодились сведения о береговой линии, течениях, приливах и навигационных огнях, но я не решился спросить лоцию у помощника – мне казалось, что это будет выглядеть как нечто большее, чем простое любопытство.

За кормой, далеко внизу, в лучах прожекторов виднелась струя воды, отбрасываемая винтом лайнера. Я заметил то, чего не видел раньше: пятно света начинается чуть поодаль кормы, так что падение любого предмета за борт произойдет в тени, а не в поле яркого света, как я думал.

Я представил себя в этом потоке воды, рекой уносящемся вдаль, в темноту ночи.

Завтра примерно в этот же час я собирался быть за бортом.

Как мне хотелось теперь отсрочить побег хотя бы ненадолго! Было бы так прекрасно, ни о чем не думая, поддаться веселому безумию, охватившему корабль, укачиваться в колыбели волн, ничего не хотеть, ни о чем не думать, день и ночь видеть за бортом океан и дышать влажным воздухом тропиков.

Может, оставить судно позже?

– Где же еще? – строго возразил дьявол-искуситель.

– У южной оконечности острова Минданао…

– Там наверняка сильные течения, ты даже не сможешь приблизиться к берегу, тебя пронесет мимо. И берег там очень высокий, с отвесными скалами.

– А что если в Макассарском проливе, прямо на экваторе, между островами Борнео и Целебес, – там мы будем в дрейфе два дня? Как раз под шумок праздника Нептуна? У меня будет целых две ночи впереди! – не сдавался я.

– Этот пролив очень широк, с сильными течениями, а расстояние до ближайшего берега будет не меньше сорока морских миль. Капитан – уж будь уверен – постарается держаться подальше от берегов.

– Может быть, я смогу оставить лайнер на обратном пути? – взмолился я.

– На обратном пути лайнер будет проходить все ближайшие к берегу пункты только в дневное время.

Да, последняя возможность – завтра ночью. Завтра ночью или… никогда.

Климат на лайнере менялся с каждым днем. Люди оттаивали и становились все непосредственнее и счастливее. Теперь всеобщее веселье начиналось с утра и продолжалось далеко за полночь. Это были уже не обычные скучающие туристы, каких можно встретить во всех уголках земного шара, – это были люди, жадно хватающие каждое мгновение проходящей жизни, каждый глоток свободы. В жилых палубах гул голосов не прекращался ни днем, ни ночью.

Одна пара невольно привлекала к себе внимание: они стояли посередине коридора, мешая пройти веселой компании, не замечая никого и ничего вокруг. Он смотрел на нее так, словно впервые увидел перед собой женщину. В проходе уже скопилась толпа, но никто не решался пройти между ними; все, затаив дыхание, следили за свиданием местных Ромео и Джульетты.

Несколько раз я встречал высокого юношу с благородной осанкой, королевской походкой и насмешливым взглядом, на плечах его было что-то вроде легкой накидки. Он выделялся в толпе и ни с кем не разговаривал. Я не мог не любоваться его манерой держаться. «Как ему удалось сохранить столько достоинства в этой рабской стране?» – подумал я. Однажды мы столкнулись в дверях, я уступил дорогу и не вполне шутливо произнес: «Ваше величество…». Он внимательно взглянул на меня, улыбнулся и слегка поклонился в ответ.

На шлюпочной палубе собирались небрежно одетые длинноволосые юноши и девушки. Они оживленно спорили о литературе, искусстве и философии, доносились имена запретных философов и художников, но тут ребята же замолкали, как только подходил чужой, видимо, опасаясь стукачей. Стукачи, кстати сказать, заметно выделялись на фоне возбужденной и подвыпившей толпы: они были на работе – трезвые, озабоченные и растерянные.

Жизнь на лайнере превратилась в непрекращающийся карнавал. Стали попадаться тихие, странные личности, они разговаривали сами с собой и улыбались потусторонней улыбкой. На верхних палубах возникали существа с опухшими физиономиями и заросшими щетиной щеками. Они дико смотрели на океан, трясли головой, протирали глаза, будто только что выбрались на поляну из самой чащи леса, и на минуту трезвели. Но полоса тумана тут же застилала им глаза снова – и они бесследно исчезали в глубинах нижних палуб. Повсюду порхали стайки девушек с томными, бархатными глазами, они невинно посматривали на проходивших парней, косились на целующиеся пары и глубоко вздыхали. Из укромных уголков лайнера иногда раздавались раскаты патологического смеха самых разнообразных оттенков – от тихого, счастливого, до громкого, сумасшедшего. Пьяные вели себя непринужденно – вытрезвителей на лайнере не было – и дурачились, как могли: проникновенно разговаривали и обнимались с неодушевленными предметами, на все лады изображали крики птиц и животных, а иногда разбегались по палубе, махая руками, пытаясь взлететь в воздух, и валились под ноги танцующих. Многие из обитателей лайнера были не столько пьяными, сколько сумасшедшими от небывалой для советского человека степени свободы. В веселье все чаще чувствовался надрыв. Люди старались забыться любой ценой: каждый знал, что очень скоро эта призрачная жизнь, доставшаяся им всего лишь на двадцать дней, кончится, и все до единого вернутся «туда». В танцах принимали участие столько людей, сколько могли вместить палубы. Танцы часто превращались в дикие пляски, наподобие африканских – так они лучше выражали душевное состояние. Для непосвященного человека лайнер легко мог сойти за веселый сумасшедший дом. Мне казалось, что единственным нормальным и трезвым человеком на корабле оставался я, решивший по собственной воле завтра ночью прыгнуть за борт!