Захар Прилепин - Дорога в декабре Страница 7

— Ну как? — спрашиваю Хасана, ждущего нас.

— В Старопромысловском районе перестрелка была.

— Это далеко?

— Нормально… Чего броники-то притащили? Мы бы свои оставили.

Хасан, пригнувшись, убегает — не нравится ему ползать. Саня ложится на спину, смотрит в небо.

— Ты чего, атаку с воздуха ожидаешь? — спрашиваю иронично.

Саня переворачивается.

Приставляем броники к оградке.

Тихо, слабый ветер.

Вглядываюсь, напрягая глаза, в овраг. Смотрю целую минуту, наверное. От перенапряжения глаз начинает мерещиться чье-то шевеленье там, внизу.

«Кто-нибудь сидит в овраге и в голову мне целит», — думаю. Начинает ныть лоб.

Ложусь лбом на кирпичи, сжимаю виски пальцами. Отходит.

— Егор, — чуть приглушенным голосом окликает меня Саня.

— А?

— Ссать хочу.

Поднимаю голову, снова смотрю на то место, что меня заинтересовало.

— Егор.

— Ну чего?

— Ссать хочу.

— И чего мне сделать?

Саня замолкает.

Бьет автомат, небо разрезают трассеры. Далеко от нас. «Трассеры уходят в небо…» — думаю лирично.

— Егор, как быть-то?

— А вот с крыши попробуй.

Меня вызывает по рации Шея.

— На приеме, — отвечаю бодро.

— Может, заткнетесь?

Раздается характерный свист минометного выстрела. Сжимаюсь весь, даже ягодицы сжимаю.

«Мамочки! — думаю. — Прямо на крышу летит!»

Бахает взрыв черт знает где. Оборачиваюсь на Саню.

— Думал, что в нас, — сознается он мне.

Я не сознаюсь.

Лежим еще. Мешают гранаты, располагающиеся в передних карманах разгрузки, — больно упираются в грудь. Вытаскиваю их, укладываю аккуратно рядом, все четыре. Они смешно валятся и покачиваются, влажно блестят боками, как игрушечные.

Что-то здесь с воздухом, какой-то вкус у него другой. Очень густой воздух, мягкий. У нас теплей, безвкусней.

Смотрю по сторонам, направо — на асфальтовую дорогу, на дома вдоль нее. Везде темно.

Неожиданно близко — будто концом лома по кровельному железу — бьет автомат. Трижды, одиночными.

Дергаюсь, озираюсь; резко, как включенные в розетку, начинают дрожать колени.

— Со стороны дороги, из домов? — спрашиваю Саньку.

Шея запрашивает дневального, что делать. Дневальный, еще не отпустив тангенту, зовет Семеныча. Спустя десять секунд Куцый вызывает по рации Шею.

— Что там?

— Трижды, одиночными, вроде по нам.

— Наблюдайте, не светитесь.

Лежим в ожидании новых выстрелов. Жадно всматриваюсь в овраг. Руки дрожат. Ноги дрожат.

Начинает моросить дождь. Холодно и жутко.

«Зачем я все-таки сюда приехал?.. Ладно, хорош… Ничего еще не случилось…»

Растираю по стволу автомата капли. Провожу мокрой ладонью по щеке. Щетина уже появилась… Нежно поглаживаю себя несколько раз.

Пробую подумать о доме, о Святом Спасе. Не получается. Хлопаем с Саней глазами. Где-то на крыше иногда шевелятся, шебур-шатся пацаны. Спокойней от этого.

Санёк смотрит назад, по-над головами фронтального поста.

— Егор, а вот если чичи влезут на крышу вон тех хрущевок, — говорит он, указывая на дома, смутными пятнами виднеющиеся вдалеке, — то можно отстрелить нам с тобой жопу.

— Жопы, — поправляю я Саню и тоже оборачиваюсь.

— Чего? — не понимает он. Я молчу, щурю глаза, узнавая в темноте хрущевки.

«Оттуда стреляли? Совсем близко где-то… А если действительно с крыш хрущевок полоснут?»

От страха у меня начинается внутренний дурашливый озноб: будто кто-то наглыми руками, мучительно щекоча, моет мои внутренности. Я даже улыбаюсь от этой щекотки.

«Ничего, Санёк…» — хочу сказать я — и не могу.

«Курить хочется…» — еще хочу сказать я и тоже не нахожу нужным произносить это вслух. Неожиданно сам для себя говорю:

— Мне в детстве всегда такие случаи представлялись: вот мы с отцом случайно окажемся в горящем доме, среди других людей… Или — на льдине во время ледохода… Все гибнут, а мы спасаемся. Постоянно такая ересь в голове мутилась.

— Чего, до сих пор не прошло? — интересуется Саня.

— Не знаю…

— Тяжелый случай, — резюмирует Саня, помолчав.

Ползет смена.

— Ну, как тут? — спрашивают.

— Высоко, — отвечаю.

Вернувшись, без спросу выпиваю у чаевничающего дневального три глотка кипятка. У меня из рук перехватывает кружку Скворец и, отхлебнув, отдает, пустую, дневальному. Ложусь на кровать прямо в бушлате и сразу засыпаю.

Утром, к моему удивлению, мы проснулись, с гоготом умылись и, ввиду отсутствия обеденных столов рассевшись по кроватям, стали есть. Мы не рванули, поднятые по тревоге, кто в чем спал отбивать атаку бородатых чеченов — думаю, когда ехали сюда, каждый был уверен в том, что события будут развиваться именно таким образом. Нет, мы поднялись и стали радостно жрать макароны.

Завтрак приготовил боец по кличке Плохиш, назначенный поваром. В макаронах — тушенка, все как у людей. Компот очень ароматен. Дашин затылочек так пахнет.

Разбудил нас, кстати, тоже Плохиш. В шесть утра дневальный его толкнул, услышал в ответ неизменное при обращении к Плохишу и вполне добродушное «иди на хуй», после чего неустанно толкал его еще минуты две. Наконец Плохиш поднял свое пухлое, полтора метра в высоту, тело и закричал. Голос его был высок и звонок. Так, наверное, кричала бы большая, с Плохиша, крыса, когда б ее облили бензином и подожгли.

Плохиша все знали не первый день. Кто-то накрыл голову подушкой, кто-то выругался, кто-то засмеялся. Куцый рывком сел на кровати и, схватив из-под нее ботинок, кинул в выходящего Плохиша. Через мгновение дверь открылась, и в проеме появилось его пухлое лицо.

— А не хера спать! — сказал Плохиш, и дверь захлопнулась.

— Дурак убогий! — крикнул ему вслед Семеныч, впрочем, без особого зла. Кто другой вздумал бы так орать — изуродовали бы. А Плохишу — прощалось.

Доскрябали тарелки и пошли курить.

Озябшие пацаны второй смены, с чуть припухшими от недосыпа лицами, спустились с крыши.

На второй день все как-то поприветливее показалось. И небо вроде не такое серое, и дома не столь уж жуткие. И, главное, братки рядом…

— Чем мы здесь заниматься-то будем, взводный? — спрашиваю у Шеи.

Он пожимает огромными плечами.

— Вроде комендатура тут будет, — говорит Шея, помолчав.

«Вот было бы забавно, если бы мы в этой школе прожили полный срок и никто б о нас не вспомнил…» — думаю.

За перекуром выяснилось, что Хасан жил в этом районе. Его почти не разрушенный дом виден из школы.

— У тебя кто из родни здесь? — спрашиваю.

— Отец.