Мир всем - Богданова Ирина Страница 55

— Пожалуйста! Мне очень надо! — выкрикнула Лена. — Я вам заплачу.

— Ещё чего! Я из-за вас под суд идти не собираюсь. — Женщина на почте переместилась к окну и посмотрела на нас в открытую форточку. — А если не прекратите безобразничать, то я сейчас вызову наряд милиции.

— Гадина, — сквозь зубы протянула Лена и бессильно села на холодные ступеньки почты. — Буду сидеть до утра, пока не откроют.

Но дверь внезапно распахнулась, и на пороге появилась кругленькая, розовощёкая женщина средних лет в форменном почтовом пиджаке и голубой косынке поверх волос:

— Ой, доктор! А я вас сразу не узнала! Вы к моей дочке приезжали, помните? У неё живот болел. Вы сразу сказали, что аппендицит и надо срочно на операцию. А потом получилось, что хирург занимался с другим больным, и вы сами операцию сделали. Помните?

Марк прикоснулся пальцем ко лбу, а потом нацелил его на женщину:

— Хомякова. Маша Хомякова.

— Точно! Если бы не вы, доктор, если бы не вы!.. — Она поочерёдно посмотрела на меня и Лену. — Что там у вас? Телеграмма, говорите?

— Очень важная телеграмма, — подтвердил Марк, — у подруги муж пропал без вести, а теперь нашёлся! Представляете! — Он слегка подтолкнул Лену вперёд.

— Ой, да что вы! — всплеснула рукам Хомякова. — Так бы сразу и сказали! Заходите, девушки, и вы, Марк Анатольевич, заходите. Сейчас сделаем всё в лучшем виде. Неужели я не понимаю? У самой похоронка получена. Да если бы мой нашёлся, то я… — не договорив, она утёрла глаза кулаком и протянула Лене листок бланка. — Пишите что надо, пошлю молнией.

— Ты думаешь, я на фронте бегала бы и орала вот так, как безголовая курица? — Выпрямившись, Лена посмотрела в тёмное окно. Марк проводил нас с почты до дома, и сейчас мы сидели вдвоём в нашей комнате и пили холодный чай. — На фронте всё по-другому. Там если ты пошёл на задание, то себе уже не принадлежишь. Ты как бы не совсем человек — ты оружие, которое должно поразить цель во что бы то ни стало. Любовь, жалость, страх, слёзы — это для тыла. Однажды мне пришлось смотреть, как немцы расстреливают радистку Машу, мы с ней работали в паре. Веришь, у меня ни один мускул не дрогнул, стояла в толпе баб, смотрела и только про себя внутри кричала: «Господи! Господи! Господи!»

Но там многие молились. И Маша на меня посмотрела равнодушно, как на пустое место, а ведь мы с ней кашу из одного котелка ели, вместе в госпитале лежали, на задание готовились. И я бы так поступила, даже если бы Степан вместо Машки стоял. — Она прижала руки к щекам. — И о чём я только думаю? Ведь он жив! Жив! — Отхлебнув чая, она перешла на шёпот. — Но я боюсь, ужасно боюсь, вдруг меня разыскивает не он, а кто-нибудь из знакомых, чтобы сообщить плохое… — Она сделала паузу. — Нет! Не хочу об этом думать. Утром принесут ответную телеграмму, и всё узнаем.

В свете керосиновой лампы и без того худое лицо Лены казалось совсем тонким, иконописным, с тёмными полукружьями вокруг глаз. Вокруг лба рассыпались невесомые пряди волос пепельного цвета. Я в первый раз заметила ниточку полосы шрама поперёк шеи, как если бы кто-то полоснул ножом по коже. А может и полоснул? Я не стала спрашивать.

Мы не ложились спать, да и как уснёшь, если ждёшь почтальона? Время текло медленно, по каплям, с механическим стуком минут, падающих из будильника. В половине седьмого утра Лена ушла на работу, собранная и спокойная, и лишь отчаянный взгляд выдавал её тревогу и надежду. У меня оставалось полчаса свободного времени, я легла на кровать, закрыла глаза и мгновенно уснула.

Школа встретила меня возбуждёнными голосами детей. Саша Амосов, набычившись, стоял в углу и утирал кровь из носа. На него наступал рослый Данила Селезнёв из четвёртого класса.

Мне пришлось вмешаться:

— Немедленно прекратите! Что здесь происходит, молодые люди?

— Данька обозвал Сашку мясником и вором! — пискнул за спиной шустрый второклашка со стриженной «под ноль» головой.

Я с прищуром посмотрела на Данилу:

— Саша у тебя что-то украл?

По лицу Данилы Селезнёва разлился румянец. Тяжело засопев, но выпалил:

— Мама сказала, что продавцы все воры.

— Все-все? — уточнила я. — А вот моя знакомая продавщица умерла в блокаду, она тоже воровка?

Если честно, то продавщицу я выдумала на ходу, но ведь наверняка были такие. К тому же я знала жену ленинградского пекаря Кютинена, умершего от голода около буханок с хлебом.

Данила молчал. С повышенным интересом он разглядывал свой ноготь на большом пальце и изредка зыркал на меня глазами.

Я протянула Саше носовой платок вытереть кровь из носа:

— А ты что скажешь?

Мои симпатии находились на стороне Саши, но я не собиралась это показывать.

С тяжёлым сопением Саша вскинул голову:

— А что он дразнится? Ну и что, что мой папа мясник, ничего особенного, мясники тоже нужны. Кто мясо рубить будет, доктор, что ли, или, может скажешь, директор школы?

Железный аргумент про директора школы с топором в руках заставил зрителей ошеломлённо охнуть. Саша приободрился:

— А я вообще хочу стать лётчиком.

— Я тоже хочу стать лётчиком, — пробурчал Данила.

— Прекрасно! Значит, два будущих лётчика подрались, потому что один обзывает другого. Так получается?

— Так, так! — зашумели мальчики вокруг нас.

— Тогда вы должны знать, что военные лётчики летают на задания вдвоём — ведущий самолёт и ведомый. Ведущий выполняет задание, а ведомый охраняет его от врага и прикрывает тыл. Если ведомый бросит ведущего в бою, то оба лётчика могут погибнуть. Советские бойцы горой друг за друга стоят, а не обзываются и дерутся. И им всё равно, кем работают их отцы. Так что, друзья, никудышные из вас получатся военлёты.

Пока я говорила, веснушки на щеках Данилы поменяли цвет с морковного на багряный и стали неразличимы на щеках. Боком, боком, он сделал шаг к Саше и неловко протянул руку со скрюченным мизинцем:

— Мир?

Амосов зацепил его палец своим мизинцем:

— Мири, мири, навсегда, кто поссорится — свинья.

В школе мы с девчонками тоже мирились таким способом. Я улыбнулась, вспомнив, как, зарёванная и сердитая, тянула руку к лучшей подружке, чтобы помириться после ссоры из- за разорванной промокашки. Наверное, со стороны мы смотрелись так же, как Саша с Данилой — разгорячённые и пристыженные. Чтобы вспомнить, что тогда сказала нам учительница, пришлось напрячь память. Кажется: «Помириться всегда труднее, чем поссориться, и первым мирится самый умный и смелый».

Мы с подружкой обе захотели стать умными и смелыми, поэтому ринулись друг у другу с такой скоростью, что едва не свалились и не расшибли лбы.

Первым уроком по расписанию шла арифметика. Я похвалила за старание Колю Леонидова. С тех пор, как вернулся с фронта его отец, у нас с Колей стали складываться идеальные отношения. Серёжа Колокольцев решал примеры, высунув от усердия кончик языка. Новенькие ботинки на его ногах сверкали чистотой. Я случайно подсмотрела, как он перед школой вытирал обувь клочком газеты. Недавно он похвастал, что сестрёнка пошла в детский садик, а маме на работе выписали премию.

Несмотря на дополнительные занятия, математика давалась Серёже туго, зато он мог запомнить с одного раза любое стихотворение и очень любил рисовать. Юркий, как уж, Боря Островский постоянно отвлекался. Вытягивая шею, он с тоской смотрел в окно, явно в мечтах вырваться из класса и вволю погонять мяч или, на худой конец, попинать консервную банку. Мне тоже не терпелось дождаться конца уроков, чтобы побежать домой, к Лене, узнать, не принесли ли телеграмму, да и весна выманивала на улицу, растекаясь по мостовой весёлыми искристыми лужами.

Но по закону подлости директор школы сразу после уроков собрала учителей на совещание — ознакомить с планами на лето, а затем попросила меня остаться и подписать кучу похвальных листов для отличников и хорошистов.

Взмыленная и взволнованная, я подбежала к дому вместе с первой сменой рабочих Ижорского завода. Мне нравилось видеть, как толпа рабочих идёт по улице; нравилось слышать, как люди перебрасываются шуточками и смеются; нравилось видеть усталые, но довольные лица; нравилось вливаться в общий поток и идти рядом, плечом к плечу, чувствуя свою сопричастность к сути этого города-работяги, ставшего для меня родным.