Владимир Колыхалов - Кудринская хроника Страница 55

— Хорошо говоришь, — похвалил тунгуса Савушкин. — Кто едет на Васюган и к нам новые места обживать, кто с Васюгана бежит. Но таких переметчиков мало. Вот этот Мотька Ожогин, баламут, в Кудрино с Васюгана приплыл. Зачем, спрашивается? Видно, бестолковый человек нигде не найдет себе места. Ну, охламон! За дочкой моей стал увязываться. Тьфу! Нужен такой ей Мотька, как собаке пятая нога.

— Это его черт молодой будоражит. А молодой черт у нас Кавалозом зовется, — Кирилл помолчал, пощурился по привычке. — Я их, его и сестру, тогда возле острова на озере спас. Рыбы много они поймали — пожадничали… Зачерпни-ка чаю еще, Хрисанфа, котелок от тебя висит близко.

— Хлещи чаек, Кирилл, согревай душу! — Савушкин подал тунгусу кружку. — Ночь на болоте и летом зябкая. Не на лугу в стогу!

Ночь наступила скоро — лесная, ядреная, с полным затишьем и комариным нытьем. Со дна озера, близко от берега, отрывались огромные глыбы торфа, всплывали с уханьем, с тяжким неземным вздохом, как чудовища, водяные звери. И долго потом в том месте пузырился болотный газ.

— Вот это он и дурит — Кавалоз, — тихо молвил тунгус. — Побаловаться вылез. Глупый черт еще, молодой. Сядет зимой на дугу и пугает, путает человеку дорогу… Девок тоже сбивает с пути, парней, мужиков ветреных. О-оо! Такой, знаешь, озороватый бесенок!..

— Что-то не слышал я прежде о твоем Кавалозе, — сказал Савушкин.

— Так, Хрисанфа Мефодьевич, где же про все можно знать? — отвечал старый тунгус, посасывая трубку. — Маленько я тогда тебе расскажу кое-что.

И Кирилл, слывший хорошим рассказчиком, неторопливо начал.

…По речке Нёготке, что в соседней земле, от Парамоновки к северу, жил когда-то, еще при последнем царе, крещеный остяк Тилитейкин Филатка. Имя такое поп ему дал. Сам Филатка пушнину купцу Гирину продавал, а сыновья его, старший и средний, ушли в рыбаки, сетями ловили и самоловами. Хорошо добывали осетров на Оби, муксуна, нельму и всякую рыбу похуже. Один брат ездил на лед на коне, другой на собачьей упряжке — кому как нравилось. Жили братья не бедно, от отца по отдельности. Как с маленькой таежной Нёготки перебрались на Обь, так и стали жить порознь. Но Тилитейкин Филатка на своей речке остался, за сыновьями вслед не поехал.

Живет Филатка на Нёготке, пушнину большую купцу продает. Растет у Филатки дочка по имени Грунька. И до того озорная растет, бедовая — хуже другого парня.

Подошел Груньке пятнадцатый год, и как раз в ту весну спустился с Тыма-реки и появился на Нёготке один тунгус молодой, тоже охотник. Стал он Филатке соперником, и скоро Филатка понял, что уступает ему в пушном промысле. Но они не ссорились между собой, мирно рядом охотились. Тилитейкин стал того парня даже в карамо-избу к себе зазывать, и тот заглядывал к нему то ночь скоротать, то просто так посидеть, чаю, винки попить.

Поглянулась молодому тунгусу Грунька, бедовая девка! Начал гонять он ее, как дорогую черную соболюшку. И только поймать бы — она увернется, обсмеет его и убежит. Охотнику стыдно, и зло разбирает.

Однако не все же время так должно было продолжаться. Прикараулил ее тунгус, поймал за толстую черную косу и держит. А Грунька ему говорит:

— Погоди — не валяй! Сперва дай выстрелить мне из твоей красивой винтовки!

Парень — разинюшка. Снял винтовку с плеча, подает Груньке, а цели, куда можно пальнуть, поблизости никакой. Ни зверя, ни птицы — чисто кругом. Тогда молодой тунгус отошел в сторону, сам весь от страсти трясется, поди, думает, что за немногим дело стало — пальнет девка из винтовки, так сразу тут же себя ему и отдаст. Думал и скоро придумал: отскочил от Груньки еще на сорок шагов, выкинул правую руку кричит ей:

— Бей!

— Да куда? — она спрашивает.

— В мою ладошку!

Грунька не долго думала, вскинула винтовку — чок! Хлестнул выстрел, скорчился молодой тунгус, руку в коленях зажал. Попала девка, не промахнулась!..

Вот какая она была — Тилитейкина Филатки дочка.

Молодой тунгус простреленную руку в больнице лечит, а тем временем прикатил в Нёготку скупщик пушнины от купца Гирина, горожанин сам. Понавез он вина, как в то время водилось, чтобы и самому покуражиться, и мехов понабрать на обмен, а точнее-то — на обман. Ну и бусы у него были, серьги, ситчик цветистый, и косыночки, и платочки. Жить поселился у Тилитейкина — места свободного у того в избе-карамо нашлось.

Хорошо у него жилось скупщику. С Филаткой ходил он в тайгу и, так как умел рисовать, охотника на картинку срисовывал — у огня в бору с трубкой, и дома на лавке — с пушниной у пояса. Но больше Филатки он рисовал Груньку. Хозяин задорил под хмельную руку гостя:

— Рисуй, рисуй! Ее — можно: она у меня пока не замужняя! Некому, паря, пока ревновать, за волосы драть. Да она девка бедовая, поди, и не дастся.

И рассказал скупщику случай с тем молодым тунгусом.

Когда скупщик пушнины начинал рисовать Груньку, то просил ее улыбаться пошире. Сам волосы ей причешет, пригладит, а то вдруг возьмет и по лицу их рассыплет. В какой хочет вид, в такой и произведет Груньку. Та довольнешенька и молчит. И скупщику, видать, она шибко нравилась.

Тилитейкин Филатка давай по пьяному делу Груньку в жены ему предлагать. Сдурел, шайтан! Но скупщик пушнины замотал головой и честно признался;

— Жена у меня уже есть. И кроме жены найдутся, если ладом поискать. Куда ни приеду из города, в Каргасок ли, в Нарым ли, в Парамоновку ли — везде растут от меня пацанята.

Балабонит вот так, а сам на аршин от пола показывает. Веселый был скупщик, шутить любил.

Тилитейкин Филатка смеется, от смеха глаза на круглом лице потерял. А Грунька, когда такой разговор услыхала, убежала в урман. Выходит, втюрилась она в скупщика-то…

А скупщик ловким жуком оказался: манил, ласкал сперва Груньку, винки в стакан ей плескал, на колени брал, косу расчесывал, обнимал крепко, мурлытку ее красками списывал, а как разговор у них такой вышел с Филаткой — опустил голову, дня два ни на кого не смотрел. А Груньку любовь грызет, злым горностаем за сердце кусает…

Времени немного прошло — скупщик опять повеселел и праздник устроил: будто бы у него день рождения выпал. Сам он любил пить винку желтую (коньяк), Тилитейкин Филатка винку белую (водку), а того лучше — голимый спирт. И Груньке коньяк поглянулся: мягко прокатывается во рту, не обжигает. У нее от коньяка глаза загорались темным огнем, как мокрые камешки становились. И вот уж смеется и плачет она, толстой косой скупщика за шею опутывает, сидя у него на коленях. А ночью однажды сама к нему в постель и прибежала…

С неделю пожил еще скупщик у Филатки и в какой-то день крадучись уехал, и след его потерялся, простыл след. Словно был месяц ясный и весь растаял. Иди ищи ветра в поле…

…Время бежит, Грунька полнеет, Филатка на дочь косится, она отцу врет:

— Воды обпилась — рыбы много соленой поела. Пройдет, тятенька!

Не проходило.

И Филатке обман открылся. Схватил он супонь с гвоздя, давай ею Груньку мутузить. Грунька тут и взмолилась:

— Тятенька, миленький, поди-ка, и больно! За что ж ты меня? Ведь во всем Кавалоз виноват! Сам же рассказывал мне, что есть такой черт молодой — жизнь людям путает, особливо молодых девок с пути сбивает!

Филатка от этих слов дочери оторопел, рот раскрыл, уши развесил. Говорит:

— Как такое могло быть? Рассказывай!

— А так, тятенька, было… Приходит во сне ко мне Кавалоз и шепчет, чтобы я тому купецкому скупщику не перечила. А мне что? Я и стала послушная. Меня раздевают — я онемела и не дышу, будто бревном придавили. Хотела я, тятенька, крикнуть тебя, а ты пьяный лежишь. Кричи, буди — не услышал бы…

Филатка опять вопить, по избе-карамо шибко бегает, сыромятной супонью дерется. Орет:

— Глаза отцу замазывать! Про Кавалоза врать! Задорила ты скупщика и назадорила! Совпало, видишь, у них! У почтаря Пташинского с девкой Изоткиной в каком-то году вот так совпадало, так он ей деньгами потом заплатил, становой пристав его заставил! А твоего скупщика теперь с породистым кобелем не найдешь!

Плакал Филатка, бесился, а поглядеть на все это ладом — он и виноват больше других. Кто к скупщику в тести припрашивался? Кто Груньке винку желтую пить разрешал? Он, супостат! Ну, так и нечего шум разводить.

А Грунька, бедовая девка, не горевала: мальчонку весной родила. Попозже и мужик для нее отыскался — обский остяк Потрепалов Порфишка. Забрал он Груньку с приданым и увез ее с Нёготки в то село, где сам жил. Порфишка рыбак был хваленый, но как человек — несусветный драчун. За драку вскоре ему и всучили присяжные два года по царским законам. И Грунька осталась одна.

Отбыл Потрепалов Порфишка срок и вернулся. А у Груньки его уже второй сын — месяцев трех. И удивился Порфишка:

— Как, понимаешь, так?! Два года с бабой не спал, а ребенок завелся?