Джон Ле Карре - Песня для зебры Страница 49

Затем, как фокусник из мешка, Джаспер достает из портфеля старомодный станочек для печатей зерненого серого металла. Я снова наблюдаю за происходящим из какой-то параллельной реальности, поэтому станочек кажется мне соковыжималкой для апельсинов из буфета тетушки Имельды. За ним следует лист вощеной бумаги, на котором красуются восемь наклеек в виде красных звезд, как на гербе Советского Союза, только у этих лучей больше. По сигналу Филипа я встаю и подхожу к Джасперу, чтобы переводить его обращение к делегатам. Речь его невыразительна. Ему сообщили, заявляет он, что договаривающиеся стороны достигли согласия. Поскольку он не принимал участия в дебатах, а сложные сельскохозяйственные вопросы выходят за рамки его компетенции, он вынужден сложить с себя ответственность за техническую терминологию договора, каковую в случае разночтений должен будет прояснять суд. Я исхитряюсь ни разу не встретиться глазами с Хаджем, пока Джаспер излагает свою позицию.

Филип приглашает подписывающиеся стороны встать. Точно прихожане, идущие на причастие во время мессы, делегаты во главе с Франко образуют очередь. Мвангаза, как лицо слишком важное, чтобы стоять в очереди, маячит чуть поодаль вместе со своими приспешниками. Хадж, которого я по-прежнему упорно игнорирую, замыкает процессию. Франко, склонившись над моим текстом на суахили, начинает подписывать и вдруг отшатывается. Может, обнаружил что-то неподобающее, дурное предзнаменование? А если нет, отчего в его глазах вдруг блеснули слезы? Приволакивая раненую ногу, он разворачивается к Дьедонне, своему заклятому врагу, а отныне, на неопределенное время, — собрату по оружию. Его огромные кулачищи поднимаются на высоту плеч. Уж не собирается ли он разорвать новоиспеченного друга в клочья?

— Tu veux? — рычит он по-французски: ты хочешь, чтобы мы это сделали?

— Je veux bien, Franco[45], — робко отзывается тот, после чего двое мужчин сжимают друг друга в объятиях, да с такой силой, что я опасаюсь за ребра Дьедонне. Дальше начинается балаган. Заливаясь слезами, Франко подписывает договор. Дьедонне отпихивает его в сторону и наклоняется к документу, но Франко удерживает союзника за руку и снова лезет обниматься. Наконец Дьедонне ставит свою подпись. Хадж отказывается от предложенной ему авторучки и выхватывает из внутреннего кармана пиджака свой “паркер”. Даже не притворяясь, будто читает текст, он лихо подмахивает оба варианта — на суахили и на французском. Первым аплодирует Филип, затем к нему присоединяется и лагерь Мвангазы. Я честно хлопаю в ладоши вместе со всеми.

Наши дамы вносят шампанское. Все чокаются, Филип произносит несколько прочувствованных фраз от имени Синдиката, Мвангаза с достоинством отвечает в том же духе, я вдохновенно перевожу обоих. Меня благодарят, хоть и не слишком горячо. Во двор, к самому дому, подъезжает джип. Табизи с Дельфином уводят Мвангазу. Франко с Дьедонне застряли у дверей, переплетя руки на африканский манер и продолжая валять дурака, в то время как Филип пытается выдворить их и поторопить к джипу. А Хадж протягивает руку мне. Я пожимаю ее осторожно, боясь сделать ему больно и не понимая толком, что означает этот жест.

— Визитку не дашь? — спрашивает он. — Я подумываю открыть филиал в Лондоне. Может, найму тебя.

Порывшись в карманах пропитанного потом твидового пиджака, я вынимаю карточку: Брайан Синклер, аккредитованный переводчик, проживающий в брикстонском почтовом ящике. Хадж изучает ее, потом поднимает глаза на меня и смеется, но тихонько, ничего общего с привычным нам гиеньим хохотом. Слишком поздно до меня доходит, что он обратился ко мне на языке ши, на котором распинался перед Дьедонне на каменной лестнице у беседки.

— Если соберешься когда-нибудь в Букаву, черкни мейл, — как ни в чем не бывало добавляет он уже по-французски и выуживает платиновую визитницу из недр своего “Зеньи”.

Сейчас, когда я пишу эти строки, карточка Хаджа все еще стоит у меня перед глазами, пусть не физически, но она намертво запечатлелась в моей памяти. С золотым обрезом, размером сантиметров семь с половиной на пять. По внутреннему краю обреза изображены животные Киву из прошлого и настоящего: горилла, лев, гепард и слон, целая армия змей, сплетенных в веселом танце, — и ни одной зебры. Фоном служат алые горы с розовым небом над ними, а на обороте — силуэт девушки, танцующей канкан с бокалом шампанского в руке. Под полным именем Хаджа с королевской пышностью перечислены его специальности: сначала по-французски, потом на английском и на суахили. Ниже идут рабочие и домашние адреса в Париже и Букаву, еще ниже целая лесенка телефонных номеров. А на обратной стороне, рядом с танцовщицей, наспех нацарапан от руки адрес электронной почты.

Возвращаясь в бойлерную знакомым путем по крытому переходу, я с удовольствием отметил, что в традиционной спешке, свойственной заключительным моментам любой конференции, Паук с помощниками уже рассыпались по парку, демонтируя свои игрушки. Паук в кепке и стеганой жилетке, широко расставив ноги и насвистывая, сматывал электрический кабель на ступенях имени Хаджа. В беседке два типа в “алясках” торчали на стремянках. Третий стоял на коленях перед каменной скамьей. В бойлерной “схема метро” была повернута лицом к стене, провода смотаны и подвязаны. Магнитофоны уже спрятались в предназначенном для них черном ящике.

Посреди стола Паука стоял большой бумажный мешок для мусора, наполовину заполненный. Пустые ящики были выдвинуты, в точном соответствии с правилами Говорильни. Всякий, кто прошел школу мистера Андерсона, делается рабом его правил личной безопасности, начинающихся с того, что разрешается и не разрешается поверять близким, и заканчивающихся запретом бросать огрызки яблока в пакет с мусором (а то вдруг из-за них секретные материалы не сгорят полностью), — и Паук не исключение. Его кассеты были аккуратнейшим образом помечены, пронумерованы и вставлены в пазы соответствующих лотков. Рядом лежала тетрадка, где он регистрировал записи. Неиспользованные пленки в футлярах примостились на полочке над столом.

Сверившись с тетрадкой, я отобрал самое важное. На первой странице в списке, составленном от руки, перечислялись пленки, уже мне известные: апартаменты для гостей, королевские покои и так далее. Я взял себе четыре. Но что это за список, тоже от руки, в конце тетрадки? Кого — или что? — обозначала буква “С”? Что она делала в колонке, где должно стоять расположение микрофона? Может, “С” — это “Сэм”? Или “Синдикат”? Или “Синклер”? Или — тоже мысль! — “спутниковый телефон”? Возможно ли, что Филип, или Макси, или Сэм, или лорд Бринкли, или кто-то из его безымянных партнеров, или же все вместе решили записывать собственные телефонные переговоры — для протокола, для архива или в качестве дополнительной меры предосторожности? Не исключено, сказал себе я. Три пленки были помечены буквой “С”, шариковой ручкой. Схватив три чистые кассеты с полки, я накорябал на них точно такую же “С” и прикарманил оригиналы.

Следующая задача — спрятать их на себе. Во второй раз я возблагодарил небо за твидовый пиджак, который надевал с такой неохотой. Его бездонные внутренние карманы как будто специально создавались для подобных трюков. Пояс серых фланелевых брюк тоже годился для тайника, однако мои блокноты в жестких обложках, скрепленные металлическими кольцами, из-под него торчали. Я как раз задумался, куда бы их деть, когда послышался голос Филипа — его елейная светская версия.

— Брайан, дорогой, вот ты где. Мне так хотелось лично тебя поблагодарить, затем и пришел.

Он стоял на пороге в своей розовой рубашке, одной рукой опираясь на дверной косяк и непринужденно скрестив ноги в ботинках без шнуровки. Я чуть было не рассыпался в любезностях, но в последнюю секунду сообразил, что после такого напряженного дня переводчик-виртуоз должен бы казаться усталым и раздражительным.

— Рад, что понравилось, — бросил я.

— Прибираешь за собой?

— Угу.

И в доказательство я швырнул один из моих блокнотов в бумажный мешок на столе. А обернувшись, обнаружил, что Филип уже стоит рядом со мной. Может, заметил, что у меня на поясе что-то топорщится? Он протянул вперед руку, и я было решил, что попался, но он лишь достал блокнот из мешка.

— Вот это да! — восхитился он, послюнявив палец и пролистывая исчерканные карандашом страницы. — Смешно жаловаться, что для меня это все — китайская грамота. Потому как китаец в ней тоже ни черта не разберет.

— Мистер Андерсон называет это моей “вавилонской клинописью”, — заметил я.

— А вот эти значки на полях, они зачем?

— Так, пометки для себя.

— Но о чем они?

— О стиле высказывания. О подтексте. О том, на что надо обратить внимание, когда начну переводить этот пассаж.