Эдуард Лимонов - Рассказы Страница 47

Через полчаса я совершил еще один звонок. Хотя и через силу, но я заставил себя позвонить зеленоглазой бляди Стеси. «Да…» — медленно выдохнул сонный голос, было слышно, как она там зашевелилась. «Это я», — сказал я.

«Ты где?» — спросила она лениво.

«На углу 146-й и Уайт-стрит, — сказал я. — Я заблудился».

«Хочешь, приезжай…» — зевнула она словами и еще раз там опять повернулась. Она любит спать, закутавшись в простыню и одеяло, но чтоб овальной формы красивейшая ее жопа торчала наружу.

Я бросил трубку и пошел, постукивая каблуками по уже обыкновенному мрачному ландшафту современных готических романов куда глаза глядят. Позвонив ей, я хотел попросить ее взять такси и приехать подобрать меня на угол 146-й, но мне стало вдруг необыкновенно противно… Противно от ее блядской сытости, от ее сонного голоса, даже от того, что она продает свое тело, хотя раньше мне это обстоятельство даже нравилось и уж, во всяком случае, меня возбуждало. Раньше в наших любовных играх, когда я, подминая ее под себя, ебал ее якобы беспомощную, я воображал, что я ее использую. Грубо и жестоко использую для удовлетворения своего сексуального аппетита. Своей похоти. Теперь же я увидел, что это она меня использовала, и при этом, очевидно, даже всерьез меня не принимала… Это я ее обслуживал… Сука!..

Может быть, от злости, но мне вдруг повезло — я вышел к сабвею. Поднявшись по ржавой лестнице на эстакаду, вошел в станцию, похожую на огромный сарай. Даже, впрочем, уже не обрадовавшись, что нашел сабвей.

Почти белый человек испанского типа чинил, разобрав его до винтиков, турникет. Я спросил человека, как мне добраться до 57-й улицы и Ист-Сайда.

«А как ты попал сюда, мэн?» — спросил человек удивленно, оторвавшись от своих отверток и гаечных ключей и оглядывая меня — белого ангела.

Я объяснил ему, что сел не на тот поезд. Хотел попасть на Вашингтонские высоты, а попал… в общем, поведал ему свою историю в нескольких словах.

«И ты пришел пешком от 175-й Иста — сюда?.. — воскликнул человек. — И тебя не ограбили?.. И остался жив… Lucky man», — добавил он с уважением к моей удачливости.

Сменив несколько поездов, уже к рассвету я наконец, обессиленный, ввалился в миллионерский особняк, открыв дверь выданным мне ключом. Я направился прямиком в кухню, достал из бара бутылку «Джэй энд Би», стакан и поднялся на второй этаж в ТВ-комнату. Там я поставил в видеомашину первую попавшуюся кассету и стал смотреть «Желтую подлодку» Битлзов, оказавшуюся на кассете.

Долго я, впрочем, не выдержал этот сироп на экране. Слишком большая порция любви, источаемая «Желтой подлодкой», вдруг сделала для меня фильм необыкновенно противным, и я со злобой выключил ТВ. «Love! Love!» — передразнил я. «Хорошо, обладая миллионами, пиздеть о любви, отгородившись от этого мира любовью — десятью процентами из прибыли, отдаваемыми на благотворительные цели… Love… Ни жители Южного Бронкса, ни даже я, с моей 21 тысячей франков, не можем себе ее, Love, позволить. Ебал я вашу любовь, ебаные ханжи, Битлз!» И я, допив бутылку, уснул в кресле.

Эпоха бессознания

Из эпохи бессознаниямиража и речки Леты-Яузызавернутый в одно одеялоВместе с мертвым Геркой Туревичеми художником ВорошиловымЯ спускаюсь зимой семидесятого годаВблизи екатерининского акведукапо скользкому насту бредовых воспоминанийпадая и хохочав алкогольном прозрениивстречи девочки и собакивсего лишь через год-полтора.Милые!мы часто собирались там где Маша шила рубашкиА Андрей ковырял свою грудь ножомМы часто собиралисьчтобы развеяться послеснеговою пылью над Москвоймедленно оседающей в семидесятые годыпростирающей свое крыло в восьмидесятыеЗа обугленное здание на первом авеню в Нью ЙоркеВсе та же жизньи тот же бреднастойки боярышника«это против сердца»сказал художник-горбун из подвалавпиваясь в узкое горлышко пятидесятиграммовойбутылочкипротив сердца —против Смоленской площадигде автобус шел во вселеннуюгде встречались грустные окуджавырезко очерченные бачурины похожие на отцовгде на снегу валялись кружки колбасыи стихи и спичкии пел Алейникови подпевал ему Слава Лен.

В краю поэмы и романаВсегда бывает хорошоВ лесах охотится ДианаМеркурий сладостный прошелИ на груди у АполлонаУснула рыжая сестраТак было все во время оноУ греко-римского костраК утру натягивали тогиИ грели сонные телаИ были Боги — Жили БогиЛюбовь и ненависть была

В дневном пожаре, в тяжком гореВ Египет проданный я плылИ Афродиту встретил в мореИ Афродиту я любилМолился ей среди пиратовПытался пальцы целоватьОна смеялась виноватоНо изменяла мне опятьОна на палубе лежалаМатросов зазывая вновьТекла по палубе усталоМоя расплавленная кровьСмеялись воды. Рты смеялисьСмеялись крепкие телаДельфины горько удалялисьИх помощь временной былаНе умирая в божьей волеПривязан к мачте я стоялВо тьме ночной агентства «Золи»Пустые окна наблюдалОна являлась на машинахОна шаталась и плылаВся в отвратительных мужчинахИ шляпка набекрень былаЯ так любил ее шальнуюГордился что она пьянаЧто в красоту ей неземнуюДуша неверная данаЯ был поэт ее и зрительПривязан к мачте я стоялГлядел как новый похитительЕе покорно умыкалСмеялись воды. Рты смеялисьВдали Египет проступалИ все провинциальные поэтыУходят в годы бреды ЛетыСтоят во вдохновенных позахЕдва не в лаврах милые и в розахРасстегнуты легко их пиджакиЗавернуты глаза за край рассудкаКогда-то так загадочно и жуткоСтоят на фоне леса иль рекиГде вы, ребята? Кто вас победил?Жена, страна, безумие иль водка?Один веревкой жизнь остановилДругой разрезал вены и уплылАркадий… Ленька… Вовка…* * *Люди, ноги, магазиныВсе изделья из фасонаИх стекла и из резиныПродаются монотонно

Непреклонною рукойСвое личице умойСоберись поутру строгоТы — Елена. Вот дорога.— Уходи куда-нибудь.В черный хаос выбран путьДура девица. ТогдаБыли лучшие годаУ тебя и у меняБыл разгар земного дня.Ну а ныне эти людиДля которых моешь груди— беспросветные лгуныНе из нашей тишиныНе из нашего отрядаТы ошиблось — мое чадоСверхвозлюбленноеЧуть пригубленноеПотерял тебя навекЭдька — смелый человекЭдька умный. Эдик грустныйЭдичка во всем искусныйЭдинька вас в каждом снеВидит словно на лунеТам вы ходите полянойВ пышном платье. Рано-раноИ в перчатках полевыхЭдинька находит ихИз травы их подымаетИ целует и кусаетИ бежит к тебе-кричитДобрый дядя — тихий жидНа горе в очках стоитИ губами улыбаетсяОн любуется, качается…Там есть домик в три окошкаЯблоко висит блестит«Хватит бегать — моя крошка»произносит добрый жид«Ну иди обедать детка!»Детка-длинною ногойСквозь траву шагая меткоНаправляется домойС нею дикие собакиЯ последний прибежалИ за стол садится всякийИ целует свой бокалТак мы жили. Нынче ужинЯ один съедаю свойИ не я ни жид1 не нуженДеве с легкою ногой

Чтобы вас развлечь — малюткаЯ все это написалЭдька знает — жизнь минуткаЖизнь — мучительная шуткаЛишь искусства яркий балэтот хаос освещаетПотому взгляни легкоСчастлив тот кто сочиняетсочиняет сочиняети витает высокоПусть тебя не омрачаетЖизнь тебя не омрачаетПусть земное не смушаетБудет очень далеко…

И двери туго затворялисьИ в верхних окнах свет мелькалЯ шел один, я был в экстазеИ Бога я в себе узналОднажды на зеленой вазеЕго в музее увидалОн там сидел простоволосыйИ дул в надрезанный тростникКак я скуластый и курносыйМой древнегреческий двойникДа он любил ее больнуюИ на за что не осуждалИ только песню еле злуюОн за спиной ее игралФотография поэтаВ день веселый и пустойСзади осень или летоИ стоит он молодойВозле дерева косогоМорда наглая в очкахКудри русые бедовоРазместились на плечахВпереди его наверноРядом с делающим снимокКто-то нежный или верный(Или Лена, или Димок)Фотография другая —Через пять кипящих летМаска резкая и злаяСквозь лицо сквозит скелетНикого на целом светеПотому тяжелый взглядПо-солдатски на поэтеСапоги его сидятЯсно будет человекуЕсли снимки он сравнитСчастье бросило опекуИ страдание гостит

Красавица, вдохновляющая поэта