Мишель Уэльбек - Возможность острова Страница 43

Эстер, безусловно, не была хорошо воспитана в привычном смысле слова, ей бы никогда не пришло в голову вытряхнуть пепельницу или вытереть стол после еды, а выходя из комнаты, она ничтоже сумняшеся оставляла свет включённым (однажды на своей вилле в Сан-Хосе я, двигаясь за нею следом, вынужден был семнадцать раз щёлкнуть выключателем); тем более не имело смысла просить её что-то купить, принести из магазина что-то, предназначенное не для неё лично, и вообще просить её о какой-либо услуге. Подобно всем очень красивым девушкам, она, по сути, годилась только для секса, и глупо было использовать её как-то иначе, видеть в ней нечто большее, нежели роскошное животное, балованное и испорченное во всех отношениях, избавленное от любых забот, от любого тяжёлого или скучного труда, чтобы целиком посвятить себя сексуальному служению. И всё же она отнюдь не стала тем несносным, абсолютно холодным и эгоистичным чудовищем, или, выражаясь в духе Бодлера, дьявольски испорченной девчонкой, какой в большинстве своём бывают очень красивые девушки; она понимала, что такое болезнь, слабость, смерть. Эстер была красива, очень красива, бесконечно эротична и желанна и тем не менее жалела больных животных, потому что знала боль; в тот вечер я понял это — и именно тогда по-настоящему полюбил её. Мне никогда не хватало для любви одного лишь физического желания, пусть сколь угодно бурного, оно могло достигнуть этой высшей стадии, лишь когда наряду с ним, в каком-то странном сочетании, во мне рождалось сострадание к желанному существу; конечно, всякое живое существо заслуживает сострадания уже потому, что оно живое, а значит, обречено на бесчисленные страдания; но применительно к существу юному и пышущему здоровьем это соображение переходит в разряд теоретических. Из-за болезни почек, из-за своей неожиданной, но вполне реальной физической слабости Эстер могла пробудить во мне искреннее, невыдуманное сострадание всякий раз, когда бы у меня ни возникла потребность испытать по отношению к ней это чувство. Кроме того, поскольку сама она была жалостлива, а временами, при случае, даже склонна к доброте, то я мог относиться к ней с уважением — что венчало собой всю конструкцию, ибо я не отличался излишней страстностью, и если мне случалось желать женщин абсолютно жалких и презренных, если я не раз спал с девушкой только для того, чтобы доказать свою власть над нею, по сути, подавить её, если мне доводилось изображать это не слишком похвальное чувство в своих скетчах, демонстрируя порой поразительное понимание тех насильников, что убивают жертву сразу после того, как попользуются её телом, то для того, чтобы любить, мне, напротив, всегда требовалось уважение, в глубине души я всегда ощущал неловкость, зная, что сексуальная связь основывается только на эротическом влечении при полном равнодушии ко всему остальному; для того чтобы чувствовать себя счастливым в сексуальном плане, мне, за неимением любви, нужен был хотя бы минимум взаимной симпатии, взаимного уважения, взаимого понимания. Нет, я отнюдь не утратил человеческих чувств.

Эстер была не только нежна и сострадательна, но и достаточно умна и тонка, чтобы при необходимости поставить себя на моё место. После того разговора, когда я с таким несносным — и в придачу дурацким, потому что ей и в голову не приходило причислять меня к старикам, — пылом отстаивал право на счастье для стареющих людей, она решила поговорить обо мне с сестрой и в самом скором времени нас познакомить.

За эту неделю, которую мы с Эстер провели в Мадриде почти неразлучно и которая остаётся одним из счастливейших периодов моей жизни, я понял ещё одну вещь: если у неё и были другие любовники, то вели они себя на редкость тихо; а значит, я у неё если не единственный — что, в конце концов, тоже возможно, — то, без сомнения, самый любимый. Впервые в жизни я чувствовал, что безусловно счастлив быть мужчиной, человеческим существом мужского пола, ибо впервые нашёл женщину, открывшуюся мне целиком, отдавшую мне без остатка все, что только женщина может отдать мужчине. И ещё я в первый раз чувствовал, что отношусь к другим милосердно, по-дружески, что мне хочется сделать всех такими же счастливыми, как я сам. В те дни я абсолютно перестал быть буффоном, во мне почти не осталось юмористического отношения к жизни; короче, я снова жил, хоть и знал, что это в последний раз. Любая энергия имеет сексуальный источник — не помимо прочего, а исключительно: когда животное утрачивает репродуктивную функцию, оно больше ни на что не годится. Точно так же и мужчина; по словам Шопенгауэра, когда умирает сексуальный инстинкт, истлевает настоящее зерно жизни; поэтому, пишет он, прибегая к пугающе жестокой метафоре, «жизнь становится похожа на комедию, начатую людьми и доигрываемую автоматами, одетыми в их платья». Я не хотел превращаться в автомат, и Эстер возвратила мне именно это реальное присутствие в жизни, этот вкус живой жизни, как сказал бы Достоевский. Зачем поддерживать в рабочем состоянии тело, к которому никто не прикасается? Зачем выбирать красивый гостиничный номер, если будешь спать в нём один? Мне оставалось лишь одно: склониться, вслед за множеством других побеждённых, которым не помогли ни их насмешки, ни гримасы, — склониться перед безграничной, восхитительной силой любви.

Даниель25,4

В ночь после первого контакта с Марией23 мне приснился странный сон. Вокруг меня простирался горный пейзаж, воздух был таким прозрачным, что я различал мельчайшие детали скал и каждый кристалл льда; вдали, за облаками, за лесами, виднелась гряда острых заснеженных вершин, поблёскивающих на солнце. Неподалёку, на несколько метров ниже меня, низенький старичок в меховой одежде и с грубым, как у охотника-калмыка, лицом терпеливо копал ножом снег вокруг колышка; потом, по-прежнему не имея в руках ничего, кроме простого ножа, он принялся пилить прозрачный жгут, свитый из оптических волокон. Я понял, что это одна из хорд, ведущих в прозрачную залу среди снегов, где собираются правители мира. У старика были умные, жестокие глаза. Я знал, что у него получится, ибо ему некуда спешить, и что основы мироздания скоро рухнут; он действовал не ради какой-то определённой цели, а из животного упрямства; я наделил его интуитивным знанием и могуществом шамана.

Как и у людей, наши сны почти всегда состоят из разрозненных элементов реальности, имевших место в состоянии бодрствования, но в новых комбинациях; по мнению некоторых, это свидетельствует о неединственности реального мира. По их мнению, в снах мы ощущаем параллельные вселенные, существующие в смысле Эверетта — Де Витта, то есть те, в которых некоторые события прожитого дня имели отличные от наблюдавшихся, хотя тоже возможные исходы; а значит, сны ни в коей мере не отражают каких-либо желаний или страхов, но являются ментальной проекцией непротиворечивых последовательностей событий, совместимых с изменениями во времени глобальной волновой функции Вселенной, но недоступных прямому наблюдению. Однако данная гипотеза не позволяет объяснить, каким образом сны преодолевают обычные границы познания, закрывающие для наблюдателя доступ к параллельным вселенным, удерживающие его внутри его собственной; к тому же я не вполне понимал, неопределённый исход какого события мог породить параллельную вселенную, столь далёкую от известной мне наяву.