Олег Рой - Семь признаков счастья (сборник) Страница 37

В маленькой квартире, расположенной прямо над продуктовым магазином, царил полумрак. Высокие окна были плотно заколочены старыми серыми досками так, что полуденный свет был способен прорваться в комнату только сквозь узкие неровные щели. Но сейчас на улице шел снег, поэтому помещение освещалось лишь желтоватыми отблесками огня, вырывающегося из чрева неуклюжей, закопченной со всех сторон «буржуйки». Обстановка в комнате мало напоминала человеческое жилье: пыль, грязь, осколки огромного зеркала, сложившиеся на полу в причудливый узор, нагромождение досок и щепок, бывших в прошлой жизни креслом, стульями и шкафом, а теперь служивших своему хозяину единственным возможным топливом. Из всей мебели уцелела лишь маленькая трехногая табуретка, выполняющая роль стола, на которой лежал надкусанный кусок черного хлеба – скромный паек обитателя этого мрачного убежища. Рядом стояли примятая с одного боку жестяная кружка и баночка с короткими простыми карандашами, которые Николай Иванович тщательно очинял, стараясь не срезать лишнего. Карандаши были дефицитом. Впрочем, как и все остальное. Сама жизнь была дефицитом в этом городе.

Труба от печи, выведенная в форточку, была аккуратно обложена тряпками, чтобы не пропускать в дом холод, сковавший весь мир снаружи, но это мало спасало. Ушлый сквозняк свистал и командовал в доме, тревожа пыльную ветошь и шурша страницами многочисленных рукописей, разбросанных по полу вместе с порванными газетами и разломанной мебелью. Где-то снаружи слышался гул канонады, разбавляемый тихим прерывистым дыханием человека, сидящего на полу возле печи, прижавшись затылком к стене. Худой, изможденный, он был укутан в черное пальто, надетое поверх нескольких старых, грязных свитеров. Его осунувшегося, покрытого густой щетиной лица почти не было видно из-под низко надвинутой на глаза шапки-ушанки. Зато хорошо различались маленькие блестящие пятнышки, образующиеся на пыльном полу от скупых горячих капель, падающих со щек мужчины. И он не спешил вытирать с лица эти предательски бегущие слезы. Его дрожащие, потрескавшиеся от постоянного холода руки судорожно сжимали пожелтевшие страницы рукописи.

– Писатель… Да какой во всем этом смысл?.. – пронзил полумрак хрипловатый голос, и рука с крепко сжатыми листами потянулась было к потрескивающей прогорающими углями печи. Оттуда потянуло теплом на озябшие руки, а несколько страниц, поднесенных слишком близко к огню, моментально обуглились по краям.

Но что-то вдруг остановило мужчину от решающего шага.

– Какой смысл?! – снова воскликнул он, словно споря с невидимым собеседником, удерживающим его, и сминая многострадальные страницы. Еще несколько слезинок нашли свой приют на промерзшем полу.

– Когда-то давно я начал работать над этим романом. Я так им гордился, но он не успел выйти в печать. Тогда на улице был слышен звонкий смех детворы, в воздухе пахло свежестью, а люди уверенно смотрели в будущее и радовались каждому дню. Но ты разрушила все! Слепая, дикая, беспощадная война! Только сейчас я понял, как, в сущности, мы похожи: писатель и война. Оба возомнили себя властителями судеб и хозяевами жизни. Ведь я точно так же, как и ты, заставлял своих героев совершать ужасные, жестокие, непоправимые вещи. На страницах своих рукописей я чужими руками безжалостно убивал и грабил. Я лишал героев лучшей доли, отбирая у них все самое ценное… Но ведь я знал, для чего делаю все это! Для романа, для сюжета, ради интересной истории! Я распоряжался только тем, что сам и создал. Я не только убивал их, но и дарил им пускай короткую и вымышленную, но все же интересную жизнь. Они любили, верили, прощали! А ты, война?! Какую цель преследуешь ты и какое имеешь право так коварно и хладнокровно вмешиваться в жизни людей, не тобою созданных и не имеющих к тебе никакого отношения? Зачем тебе нужны эти горы трупов? Эти разрушенные дома и сломанные судьбы?.. Ленинград. Мой родной город. Он, как и я сам, беспомощно лежит в руинах, а взрывы гремят не только на улицах, но и в душах ни в чем не повинных людей, разбивая, сжигая и уничтожая в них все доброе и светлое.

Господи, почему же ты позволил это? Ведь это ты являешься великим и полноправным автором всех наших судеб! – Он снова обращался к Богу, которого когда-то проклинал и высмеивал. Он не переставал говорить с ним. – Зачем же ты потворствуешь этому кошмару? Зачем позволяешь так беспощадно кромсать жизни своих героев? Неужели у тебя закончились чернила? Впрочем, кто, как не я, обязан понять тебя – сам ведь никого никогда не жалел. Сочинял, давая полную свободу фантазии, выдумывал сюжетные повороты, способные кому угодно пощекотать нервы, играл героями, точно марионетками. Мне казалось, что это так интересно – управлять судьбами! Я даже не заметил, как возомнил себя таким же всесильным, как ты, пока однажды…

Писатель вдруг замолчал и, бросив небрежный взгляд в дальний угол комнаты, где висела яркая картина, нарисованная детской рукой: маленькая танцовщица в балетной пачке раскинула руки в затейливом движении, а над ней светит яркое, улыбчивое солнце. Это был единственный предмет в комнате, не сломанный и не покрытый пылью: лишь его каждый день касалась рука хозяина – как напоминания о лучшем, горькой памяти о навсегда утраченном. Николай Иванович едва заметно усмехнулся.

– …не знаю, Творец, встречались ли на твоем пути люди, способные перехитрить тебя и выстоять вопреки твоим испытаниям и умыслам, – продолжил он свой монолог, – а вот мне такой персонаж встретился. И кто бы мог подумать, что это будет девочка. Маленькая и хрупкая балерина. Едва оперившаяся пигалица, которая затем превратилась в женщину. Подобно искусному ювелиру, я огранял этот самородок – тщательно выписывал ее днями и ночами напролет. Как мне нравилось всякий раз надевать на нее белую пачку, ставить на пуанты и выводить на сцену. Она получилась просто прекрасной! У меня и сейчас не хватило бы слов, чтобы выразить ее красоту такой, какой она предстала в моем воображении. Наверное, я даже полюбил ее, но страсть к творчеству и торжество владения созданным мною миром пересилило все остальное. Прелестную балерину ждала печальная участь, я сделал все, чтобы нещадно искромсать ее судьбу, которая могла бы быть такой лучезарной. Она была вынуждена проходить через ужасные испытания. Вся ее жизнь, такая завидная на сцене, за кулисами оборачивалась драмой. Я подкладывал ее в постели к богатым мужчинам, которые лишь пользовались ею, подставлял ее шею под нож завистливой соперницы, отбирал у нее ребенка, душил руками родной сестры… Все это должно было уничтожить ее, растоптать, довести до желания скорее покончить со всеми страданиями, но вместо этого любые неудачи только еще сильнее разжигали в ней страсть к жизни и заставляли выходить на сцену вновь и вновь, отдаваясь любимому делу с неистовым рвением…