Амос Оз - Уготован покой... Страница 36

Тут Азария Гитлин вскочил и разбил о скалу бутылку с содовой, но не для того, чтобы начать драку. Вместо этого он повернулся спиной ко всем, наклонился над незадавшимся костром, с глубокомысленным видом повозился две-три минуты: он вертел осколок стекла, пока не поймал солнечный луч, который и направил на обрывок газеты; вскоре поднялась над бумагой тонкая струйка дыма, за ней появились язычки пламени, а потом запылал огонь. Азария повернулся к Уди:

— Ты был несправедлив ко мне.

А Римона сказала едва слышно:

— Мы просим прощения.

— Не за что, — ответил Азария.

Когда мне было лет шесть или семь, пришел к нам шейх из этой деревни. Его звали Хадж Абу-Зухир. С ним пришли еще три старика. Я запомнил его белую накидку, серые в полоску накидки стариков. Они заполнили однокомнатную квартирку отца, где вокруг выкрашенного белой краской стола выстроились такие же белые деревянные стулья, а на столе стояли хризантемы в банке из-под простокваши.

— Хада ибнак? — спросил шейх по-арабски, обнажив в улыбке зубы, похожие на кукурузные зерна.

И отец подтвердил, также по-арабски, что я его единственный маленький сын:

— Хада валади, ва-илли каман вахад, зрир.

Шейх дотронулся до моей щеки бугристой, изборожденной линиями ладонью, и его дыхание вместе с запахом пропитавшихся табаком усов почти коснулось моего лба. Отец велел мне назвать мое имя. Абу-Зухир перевел измученные глаза с меня на этажерку с книгами, а с нее — на отца, который был мухтаром (старостой) кибуца, и сказал ему сдержанно, словно исполняя скромную роль в важной церемонии:

— Алла карим, Абу-Иони (Велик Аллах, отец Иони).

Тут я был выслан из комнаты, где продолжались какие-то переговоры и Шимон-маленький переводил, поскольку запас арабских слов у отца был невелик. Из кухни принесли большой кофейник и подали мацу, поскольку дело было, кажется, в дни праздника Песах…

Ни одной собаки не осталось в деревне Шейх-Дахр, и все поля — и те, что были расположены на спорных землях, и те, что бесспорно принадлежали им, их кукуруза и ячмень против нашей люцерны, — всё теперь в наших руках, а от них остались эти сожженные стены на вершине холма и, возможно, витающее в воздухе проклятие.

Ионатан отошел подальше от компании, встал среди оливковых деревьев спиною ко всем и принялся мочиться, склонив голову и слегка приоткрыв рот, словно решал шахматную задачку. Взгляд его, устремленный на деревню Шейх-Дахр, задержали возвышающиеся на востоке горы, которые в потоках медового света не казались далекими; мнилось, что крик долетит до них и вернется. Цвет гор был приглушенным, голубовато-стальным, как цвет моря в осенний день, а крутые горные изломы напоминали волны, поднявшиеся на востоке и грозящие обрушиться на запад. Ионатан ощутил необъяснимо острое желание, не медля ни мгновения, рвануться и побежать им навстречу, подобно тому как упрямый пловец рассекает фронт налетающего вала, и внезапно он действительно побежал — стремительно, по прямой, изо всех сил, а его старая собака припустила за ним, разинув пасть, тяжело дыша, истекая слюной, словно больная волчица. Но шагов через триста, увязнув в густой грязи и вымочив даже носки, он вынужден был сбавить скорость и приложить немалые усилия, чтобы, перелезая с камня на камень, выбраться из засасывающей его жижи. Огромные комья грязи облепили его ботинки, и, неуверенно ступая, этаким слоновьим шагом, он выбрался из топи и посмеялся над собой, вспомнив слова старой, всем известной песни: «Но сердца у них не было…»

— Возьми нож, — сказала Римона, — соскреби грязь с обуви. Если, конечно, окончил свой забег.

Он посмотрел на нее с усталой улыбкой, отметил ее спокойную искренность и присел на выступ скалы, чтобы счистить грязь. Он видел, как женщины сноровисто управлялись с куриными ножками, а новый парень, в своих парадных брюках и полосатой рубашке, распростерся на земле, чтобы раздуть робкий огонь, который ему удалось разжечь после их отчаянных попыток.

— Я побежал как идиот, — заметил Ионатан и обратился к Азарии: — Я побежал, чтобы проверить, не разучился ли бегать за долгую зиму. Ты хорошо бегаешь?

— Я? — удивился Азария, понимая, что за этим вопросом что-то кроется. — Я уже вдосталь набегался. Я прибыл сюда, чтобы больше не бегать.

— Давай посоревнуемся, — предложил Иони и сам удивился словам, слетевшим с его языка. — Давай поглядим, так ли ты хорош в беге, как в шахматах.

— У него только язык бегает, — съехидничал Уди.

А Азария сказал:

— Терпеть не могу бегать. Я с этим покончил. А сейчас, если я не займусь делом, вы останетесь и без костра, и без печеной картошки.

Он принялся весьма умело закатывать картошку в те места, где ветки, обуглившись, превратились в горячую золу, и кинул взгляд на Анат, чтобы не встретиться глазами с Римоной, потому что чувствовал: она смотрит на него с той минуты, как Иони предложил ему состязаться в беге; Азария знал, что ее сосредоточенные, затененные ресницами глаза не замутнены никакими сомнениями. Тем не менее взгляд ее обжигал, ибо Римона смотрела на него не так, как женщина смотрит на мужчину, и не так, как один человек смотрит на другого, — так женщина разглядывает бессловесный предмет, или, пожалуй, так бессловесный предмет мог бы разглядывать тебя.

Римона была в джинсах, которые, ничего не подчеркивая, но и ничего не скрывая, ладно сидели на ее стройной фигуре — фигуре девочки, только-только начинающей взрослеть. Полы блузки своей она завязала узлом чуть повыше пупка, так что была видна полоска плоского живота и узких бедер. Так вот она и вводит в заблуждение, подумал Ионатан, но тут же одернул себя: ну и что с того?

Первой к Азарии подошла собака Тия. И он долго и охотно гладил ее обеими руками, всеми десятью пальцами. Умиротворенность сострадания охватила его. В сердце своем он просил прощения у Эйтана Р., у Анат и Уди. По какому праву я заношусь перед ними, паршивый, грязный обманщик? Они дали мне всё: дом, дружбу, доверие. А я… каждую ночь в мыслях своих я оскверняю их женщин, а с утра, с самого раннего утра, тут же начинаю врать и вру целый день, и, даже когда молчу, я все равно их обманываю. «Мы люди-братья», — хотел громко сказать Азария, но сдержался и промолчал, опасаясь стать посмешищем в их глазах.

Пальцы парня, перебиравшие шерсть Тии, показались Ионатану до того тонкими, что, похоже, свет проходил через них и, возможно, даже излучался ими. Такими пальцами хорошо играть на гитаре, и ласкать женщину, и касаться веток оливкового дерева. Сверчок ты паршивый, целый день из кожи вон лезешь, чтобы понравиться. Не старайся, потому что я, хоть и нет у меня терпения ни на тебя, ни на кого другого, самого себя выношу с большим трудом, — я все же отношусь к тебе с некоторой симпатией, особенно потому, что знаю: в один прекрасный день индейцы снимут с тебя скальп, несчастный сверчок.

Ионатаном тоже овладели покой и умиротворенность, которые были растворены вокруг. Отдышавшись после бега к счистив грязь с обуви, он спросил:

— Чем я могу помочь?

— Отдохни, — ответила Анат, — еда уже почти готова.

В лучах света, пронзающих темные кроны оливковых деревьев, плясали белые, только что родившиеся на свет бабочки. Они кружились возле юных сосенок в сияющей голубизне, и была среди них одна белоснежная и круглая, неподвижно парившая на одном месте, словно снежинка или цветок апельсинового дерева.

В эту субботу луна забыла спрятаться в свое ночное убежище, потому что по еврейскому календарю наступило пятнадцатое число месяца Шват — день, когда, по утверждению древних иудейских мудрецов, наступает весна и когда празднуется Новый год деревьев. Паутина лунного света была поймана ветвями оливковых деревьев, и казалось, еще мгновение — и можно будет увидеть сына царя Давида, Авшалома, волосы которого, по библейскому преданию, запутались в древесной кроне. То была дневная луна, странная, пугливая, казавшаяся больной. Шершавые оливы окружили ее, взяли в кольцо — так, случалось, тесно обступала слепого еврейского музыканта где-нибудь на Украине или в Польше грубая крестьянская толпа.

— Всю ночь до утра собака лает, а луна молчит и сияет, — выдал вдруг Азария одну из своих рифмованных поговорок, хотя Тия вовсе не лаяла на луну, а, лежа на боку, отдыхала, и глаза ее были спокойны и тихи.

— Еще минутку — и начнем есть, — сказала Анат.

Тишина полей и медовый свет окружали красавицу Римону и ее мужа Ионатана, присевшего, словно старый бедуин, на корточки рядом с ней, чтобы помочь накрошить лук. Анат спрятала под платье, снова открыла и снова прикрыла свои крепкие ноги.

Азария сказал:

— У меня все время такое ощущение, что рядом кто-то есть и следит за нами. Может, стоит кому-нибудь одному занять наблюдательный пост?