Сильви Жермен - Взгляд Медузы Страница 32

Люси относится к этому людоеду-бахвалу со смесью отвращения и восхищения. У него хватает смелости выставлять своих жертв напоказ. Он с полнейшей невозмутимостью делает свои дела на глазах у всех. Насилие у него выглядит кротким, ужас безмятежным, а непристойность становится красотой. То, как он это делает, совершенно противоположно тому, как это делал ее сводный брат.

Люси мечтает увидеть голову брата, выставленную на прилавке у месье Тайфера. Она тогда воткнет в его пустые глазницы по цветку дикого мака, а в разинутый рот засунет жабу.

Дикие маки — любимые цветы Люси. В начале лета они цветут на лугах вокруг деревни, где жила Ирен Васаль. С тех пор как у Люси появился велосипед, она до мельчайших подробностей изучила дорогу, что ведет к ней. Люси ездила по этой дороге в разное время года, но всего прекрасней она, когда весна переходит в лето и цветы, хлеба и фруктовые деревья расцвечивают окрестности живописными красочными пятнами. Дорога очень красивая; она огибает болота, потом идет через коричневато-бурую пустошь с красноватыми пригорками, поросшими вереском и соснами. Высоко над вересковищами и полями поодиночке парят на широких буровато-коричневых крыльях ястребы-перепелятники и тетеревятники. Дорога нравится Люси; она крутит педали, а по обеим сторонам на обочинах стоят травы и чертополох. Иногда даже колючки ей оцарапывают ноги. А в начале лета ее сопровождает неумолчное пение птиц. Из живых изгородей и зарослей кустарников раздается звонкий свист, щебет, мелодичные призывы, скрипучие или хрустальные трели, в паузы между которыми то здесь, то там вклинивается глуховатое кваканье жабы. То песня дороги Ирен, мелодия земли, одновременно пряная и монотонная, живая и грустная. Сладостная кантилена дороги Ирен — на обочине которой в один из весенних вечеров ее подкараулил злобный людоед.

А вокруг деревни простираются поля ячменя, пшеницы, рапса. Поля белокурые и золотистые, как волосы Ирен. На последнем повороте перед въездом на кладбище, находящемся в стороне от деревни, большое поле, засаженное подсолнухами. Тысячи распахнутых глаз, упорно устремляющих взоры на солнце, до тех пор пока от переизбытка света они не поблекнут и не опустятся. Прекрасные глаза Ирен, расширившиеся от ужаса, выжженные видом людоеда. Но везде по полям рассеяны и другие глаза — огненно-красные с черным провалом в середине — маки. Глаза, в которых кровь и ночь, глаза мертвой Ирен.

Одержимые глаза, пробившиеся сквозь землю, в которой их погребли, не покорившиеся мраку, заполнившему их зеницы. Глаза, закрывшиеся слишком рано, но все еще жаждущие видеть синеву небес и лиловые тени туч на земле; глаза, все еще жаждущие видеть, как расцветает боярышник живых изгородей, а вечером стада неторопливо возвращаются домой. Распахнутые очи, открывающие угасшие зрачки, и одновременно уста, открывающие гортань, в которой, как ком, стоит молчание.

Уста и очи, пораженные безумием и отчаянием, оттого что они не способны ни смотреть, ни дышать, ни кричать. Но Люси понимает слепые взгляды этих диких глаз, слышит их безмолвный вопль. Вопль, призывающий к мщению.

На деревенском кладбище у Ирен отдельная могила. Ее не стали хоронить, как Анну Лизу, туда, где покоятся ее деды и прадеды. Небольшая надгробная плита, как раз в ее рост. Плита из белого мрамора, на которой стоят горшки с цветами; в нее вделаны таблички с гравированными золотыми буквами выражениями вечной скорби. «В память нашей дорогой девочки», «Нашей незабвенной племяннице», «Крестнице — любящая крестная мать», «Нашему ангелочку — безутешные дедушка и бабушка». Есть даже короткое стихотворение, которое сочинили ее одноклассники, оно выгравировано на табличке в виде раскрытой книги. «Как солнышко была ты среди нас — Как солнышко погасла — И вот теперь нам холодно и грустно — Но знай, твой свет горит у нас в сердцах. Твои друзья из 9 класса[2]». Фигура плачущего ангела оберегает могилу и портрет Ирен в овальной рамке. Портрет этот отличается от того, что Люси вырезала из газеты. На нем у Ирен косы уложены венчиком и удерживаются заколкой, украшенной цветком. На ней блузка с кружевным воротничком. И она улыбается. От улыбки у глаз ее появились очаровательные лучики, а на левой щеке чуть заметная ямочка.

Люси наизусть знает все эти детали, точно так же, как стихотворение и каждую надпись. Ее восхищает все — сияющие белокурые волосы Ирен, ее грациозность, радостная улыбка, ямочка на щеке и слова, исполненные любви. Тем не менее порой, когда она отправляется в обратный путь к дому своего несчастья, Люси ощущает неуловимую горечь; она думает об этой красивой девочке, которая даже после смерти окружена нежностью, и сравнивает ее с собой, остающейся при всеобщем безразличии добычей людоеда. Крутя педали, она мысленно бормочет: «Ангел, солнышко! Если бы этот гад убил и меня, меня так не называли бы. При моей-то физиономии это уж точно. Да и горевали бы не слишком сильно и долго. Разве что, может, папа? Только вот как узнать это? Он же все время молчит, разговаривает только с далекими незнакомцами, когда закрывается в своем радио-чуланчике; и опять же неизвестно, что он тогда им рассказывает, потому что говорит он с ними не по-французски. А мама, что она скажет? Она вполне способна заказать выгравировать такую надпись: „Люси, идиотка, что ты опять натворила? Куда ты подевалась? Могла бы и ответить, когда я к тебе обращаюсь!“ А старая язва? Она может написать на табличке: „Бриллиантики-то мимо!“ А с моего гада-братца станется, что он поместит надпись „Сожалею“. Но не потому, что я подохла, а потому что больше не сможет заваливать меня!»

Солнце, солнышко, прекрасное солнце! Эти слова долго звучали у нее в голове. Солнце-Ирен, навсегда закатившееся, чтобы летом взойти на полях тысячами пунцово-красных солнц с черными сердцевинами. Мириады солнц цвета крови и траура, что содрогаются среди трав и хлебов. А отчего они содрогаются, как не от гнева и жажды мщения? Но кто свершит месть? Только Люси может это сделать, потому что она одна знает убийцу. И она обязана отомстить. Но вся беда в том, что она не знает как.

Солнце, Солнышко-Ирен, маленькое лучистое солнышко, задохнувшееся под землей. И еще одна девочка с рыжими кудряшками, которые так любили ласково накручивать на пальцы старики из рода Лимбуров. Они должны быть отомщены, правосудие должно восторжествовать.

Люси долго размышляла, как, каким способом свершить мщение. Она постоянно навещала могилы обеих девочек. Присаживалась на краешек надгробных плит, стучала кончиками пальцев по их мрамору, каблуком раскапывала землю. Ждала, что ее осенит, ждала знака. Неважно какого — чтобы с могилы Анны Лизы вдруг исчезли имена стариков и на плите пылало бы только имя убитой девочки, чтобы мрамор внезапно сменил цвет на красный, чтобы из-под земли раздался звонкий смех Анны Лизы. Чтобы искусственные цветы, стоящие на могиле Ирен, вспорхнули и разлетелись стайкой бабочек, чтобы страницы каменной книги вдруг стали перелистываться и распевать стихи, сочиненные одноклассниками. Чтобы они пели на крик и чтобы все полевые маки вдруг выросли и их гигантские лепестки хлопали на ветру, как знамена армии, выступившей в поход.

Люси везде надеется увидеть знак. Даже у подножия статуи святого Антония. Она ждет, что Младенец нежданно разгневается и в ярости швырнет позолоченный шар на пол.

Она всюду высматривает знаки. Даже в зеркалах, перед которыми простаивает, вперяясь в них глазами так, будто они принадлежат вовсе не ей. Будто они — глаза девочки, что многократно сильней и отважней, чем она, и способна разоблачить брата-убийцу, открыть всю правду глупым, ничего не видящим взрослым. Бывает, Люси целыми часами, запершись у себя в комнате, вглядывается в зеркало. Пытается придать силы своему взгляду, выплавить из него новый — воинственный — взгляд. Воображает, что это Ирен и Анна Лиза сейчас смотрят ее глазами из глубин незримого, где они теперь пребывают. Она смотрит на мир глазами девочки с того света.

Но ее внимание нередко рассеивается, воображение воздвигает экран между ней и ее отражением, отвлекая от планов мести, и она даже не замечает этого. Она путает себя с героями прочитанных сказок, примеривает на себя отвагу и славу давних героев из книжек по истории, переносит неотступные свои замыслы на почву библейских эпизодов, про которые рассказывается в катехизисе. И всматриваясь так в зеркало, без конца меняя взгляд и рядя себя в разные одежды, она на самом деле высвобождалась от себя самой, забывала про свою ненависть, про свою боль и неосознанно радовалась тайне, что держала ее в своей власти. В конце концов она начинала смотреть на себя глазами брата — такого, каким он был ночью. И, не смея в том признаться, испытывала некое тревожное наслаждение, постыдную радость, оттого что видит себя такой многообразной, преображенной в исторических и сказочных героинь, оттого что созерцает себя в облике королевы, которая ночью предается тайному разврату и совершает преступления.