Эдуард Кочергин - Ангелова кукла. Рассказы рисовального человека Страница 28

Перед самым отплытием под руководством и при участии Василия Петроградского и его нового баяна был исполнен весь основной репертуар хора речфлотовских девушек. Последней песней, спетой с особым настроением и слезами на глазах в конце, была:

Любимый город может спать спокойно,И видеть сны, и зеленеть среди весны…

Самое потрясающее и самое неожиданное, что по прибытии в Горицы наш Василий Иванович не только не потерялся, а даже наоборот, окончательно проявился. В бывший женский монастырь со всего Северо-Запада свезены были полные обрубки войны, то есть люди, лишённые абсолютно рук и ног, называемые в народе «самоварами». Так вот, он со своей певческой страстью и способностями из этих остатков людей создал хор — хор «самоваров» — и в этом обрёл свой смысл жизни.

Начальница «монастыря» и все ее главные врачи-санитары с энтузиазмом приветствовали инициативу Василия Ивановича, а на его одеколонное выпивание смотрели сквозь пальцы. Сёстры-санитарки во главе с врачихой по нервам вообще боготворили его и считали спасителем от страстных посягательств несчастных молодых мужских туловищ на их собственные персоны.

Летом дважды в день здоровые вологодские бабы выносили на зелёно-бурых одеялах своих подопечных на «прогулку» за стены монастыря, раскладывая их среди заросшей травою и кустами грудине круто спускавшегося к Шексне берега. И на этой травной грудине можно было слышать, как происходят приставания.

Одетый в жёлтые трусы, розово-крепкий, курносый торс-«самовар», монастырскими людьми ласково именуемый Пузырьком и ставший запевалой в новом Васином хоре, целуя сильную руку несущей его девки, стонал, объясняясь: «Нюш, а Нюш, я по тебе извергаюсь. Помоги жить, наколись о меня, милая, вишь, торчит, шиш проклятый, жить не дает. Я ведь свой, деревенский, Нюш, а Нюш… Твой ведь не придет, что ему после армии в Горицах делать, Нюш…» — «Да не кусайся ты, больно ведь, Пузырёк, не ровен час — уроню. Сейчас ты попоешь с Васею и успокоишься».

Раскладывали их на вздыбленной палубе угорья по голосам. Самым верхним клали запевалу — Пузырька, затем — высокие голоса, ниже — баритоны, а ближе к реке — басы. На утренних «гуляниях» происходили репетиции, и между лежащими торсами, в тельнике, на кожаной «жопе» скакал моряк, уча и наставляя каждого и не давая никому покоя: «Слева по борту — прибавь обороты, корма — не торопись, рулевой (Пузырёк) — правильно взял!»

Вечером, когда у пристани внизу пришвартовывались и отчаливали московские, череповецкие, питерские и другие трёхпалубные пароходы с пассажирами на борту, «самовары» под руководством Василия Петроградского давали концерт. После громогласно-сиплого «Полундра! Начинай, братва!» над вологодскими угорьями, над стенами старого монастыря, возвышавшегося на крутизне, над пристанью с пароходами внизу раздавался звонкий голос Пузыря, а за ним страстно-охочими голосами мощный мужской хор подхватывал и вёл вверх по течению реки Шексны морскую песню:

Раскинулось море широко,И волны бушуют вдали…Товарищ, мы едем далёко,Подальше от этой земли…

А хорошо прикинутые, сытые «трёхпалубные» пассажиры замирали от неожиданности и испуга от силы и охочести звука. Они вставали на цыпочки и взбирались на верхние палубы своих пароходов, старясь увидеть, кто же производит это звуковое чудо.

Но за высокой вологодской травою и прибрежными кустами не видно обрубков человеческих тел, поющих с земли. Иногда только над верхушками кустов мелькнет кисть руки нашего земляка, создавшего единственный на земном шаре хор живых торсов. Мелькнет и исчезнет, растворившись в листве.

Очень скоро молва о чудесном монастырском хоре «самоваров» из Гориц, что на Шексне, облетела всю Мариинскую систему, и Василию к питерскому титулу прибавили новый, местный. Теперь он стал зваться Василием Петроградским и Горицким.

А из Питера в Горицы каждый год на 9 мая и 7 ноября присылались коробки с самым лучшим «Тройным» одеколоном, пока майской весною 1957 года не вернулись они назад, на Татарский переулок, что на Петроградской стороне, «за отсутствием адресата».

Жизель Ботаническая

Началась эта артельная история в великое коммунальное время, сразу после Отечественной, на Петроградской стороне.

Островной город, залечивая раны войны, медленно поднимался на ноги. На улицах и во дворах нашей стороны появилось шалапутное пацаньё, игравшее на пустырях и развалинах домов не в немцев и русских (никто не хотел быть немцем), а в древних казаков и разбойников.

По субботним дням в восстановленных Пушкарских и Геслеровских коммунальных банях выстраивались длинные очереди мрачноватых потёртых людей, одетых в знаменитые ватники, с авоськами, заполненными семейным бельишком, мочалками из лыка и тёмными кусками хозяйственного мыла.

Открылись рынки, по-тогдашнему базары, похожие скорее на толкучки, где продавалось всё — даже то, что вообще не должно продаваться.

По праздникам стали устраиваться ярмарки, на которых среди обычной торговли ставили ярко раскрашенные карусели. Строили круглые аттракционные балаганы с мчавшимися по тёсаным вертикальным стенам мотоциклами. Воздвигали высоченные полированные шесты с привязанными к навершию сапогами, предлагая ловким мужикам залезть на них и достать соблазн.

В гуще всей этой толчеи «гадательные люди» с помощью дрессированных петухов, попугаев, обезьян и даже ученых котов заманивали ярмарочных прохожих вытащить за малую мзду обещанное счастье из коробочки с записками.

У стен базарного забора кич-маляры торговали клеенчатой райской живописью. Множество победившего народа толпилось у панельного «Эрмитажа» и пялило гляделы на земной рай при восходах-заходах солнца — с пряничными домиками на райском берегу пруда, по которому плавали бело-голубые длинношеие лебеди. После военных и блокадных бед островной люд покупал копеечную мечту о сытой, красивой жизни, написанную масляными красками на чёрных клеенках.

На углу Большого проспекта Петроградской стороны и Введенской улицы открылся вдруг коммерческий гастроном. Сразу после открытия его заполнила толпа народа с желанием посмотреть на диковинные продукты. которые там продавали. Никто ничего первоначально не покупал — только смотрели. Многие видели эту съедобную невидаль впервые, такого ассортимента в карточных послевоенных магазинах не было ни в жизнь. Цены стояли на всё запредельные. У некоторых смотрящих возник испуг: «А вдруг что-то произойдет? А может быть, уже что-то произошло? И кто это все может купить?»