Дорис Лессинг - Золотая тетрадь Страница 25

— Совсем незадолго перед съездом, когда в наших кругах происходило всякое брожение, все обсуждали то один заговор, то другой, то Югославию, то что-нибудь еще, я встретилась с ними, чтобы обсудить то, что они, естественно, называли культурными вопросами. Снисходительно. В то время я и мне подобные немало своего времени отдавали внутрипартийной борьбе, — как же наивны мы были, пытаясь всех убедить, что было бы намного лучше признать, а не отрицать то, что в России дела пошли совсем нехорошо. Так вот. Неожиданно я получила письма от всех троих, — написали они их, разумеется, не сговариваясь, и ни один не знал, что то же самое сделали и двое других. Письма эти были выдержаны в очень жестком духе. Мол, любые слухи о том, что в Москве творятся или же раньше творились грязные делишки, а товарищ Сталин хотя бы однажды совершил неверный шаг, распространяются врагами рабочего класса.

Молли засмеялась, но только из вежливости; за этот нерв задевали слишком часто.

— Нет, дело не в этом. Дело в том, что письма оказались взаимозаменяемыми. Если не принимать во внимание почерк.

— Не принимать во внимание почерк — слишком большое допущение.

— Развлечения ради, я перепечатала на машинке все три письма, хотя они и были очень длинными, и разложила их перед собой. Язык, стиль, общий тон — все оказалось идентично. Было совершенно невозможно сказать: это письмо написал Том, а вот это — Лен.

Молли обиженно поинтересовалась:

— И для этого и была заведена тетрадь, или что бы там ни было, то, о чем вы секретничаете с Томми?

— Не для этого, а чтобы кое-что понять. Но я еще не закончила.

— Да-да, хорошо, не стану на тебя давить.

— А потом случился съезд, и почти сразу же я получила еще три письма. И во всех — истеричный тон, самообвинения, самобичевания, чувство вины.

— Ты снова их напечатала?

— Да. И разложила все три письма перед собой. Они все могли быть написаны одним и тем же человеком. Ты разве не понимаешь?

— Нет. А что ты пытаешься доказать?

— Ну, естественно, в голову сразу приходит следующая мысль: а к какому из стереотипов отношусь я сама? Какого анонимного целого являюсь частью я?

— Да? А мне не приходит. — Молли явно подразумевала: «Если тебе захотелось почувствовать себя ничтожеством, — пожалуйста, но не надо клеить этот ярлык на меня».

Разочарованная, поскольку это открытие и все последовавшие за ним размышления как раз и были тем, что ей больше всего хотелось обсудить с Молли, Анна поспешно сказала:

— Ну хорошо. Мне это показалось очень интересным. А больше почти ничего и не было, — случился такой период, который может быть обозначен как время смущения, и кое-кто вышел из партии. Или все вышли из партии, я подразумеваю, те, кому психологически было уже пора это сделать. Потом внезапно, на той же самой неделе, — и, Молли, это было просто невероятно… — Помимо своей воли, Анна снова взывала к чувствам подруги. — На той же самой неделе я получила еще три письма. Очищенные от любых сомнений, жесткие и целеустремленные. Это была неделя, последовавшая за событиями в Венгрии. Иными словами, щелкнули кнутом, и сомневающиеся тут же встали по стойке «смирно». Эти три письма тоже были идентичны, — разумеется, я говорю не о конкретном выборе слов, — сказала Анна нетерпеливо, увидев, как Молли приняла нарочито скептический вид. — Я имею в виду стиль, язык, то, как слова были связаны между собой. А тех промежуточных писем, истерических и самоуничижительных, их вообще могло не быть. Знаешь, я уверена, что Том, Лен и Боб вытеснили из памяти тот факт, что они их вообще писали.

— Но ты сохранила эти письма?

— Ну, я не собираюсь предъявлять их в суде, если ты об этом.

Молли стояла, медленно вытирая стаканы розово-лиловым полосатым полотенцем и рассматривая их на свету, прежде чем поставить на место.

— Что же, я так устала от всего этого, что не думаю, что когда-нибудь еще захочу во все это погрузиться снова.

— Но, Молли, мы же не можем так поступить, правда? В течение многих и многих лет мы были коммунистами или почти коммунистами, или чем-то в этом роде. Мы не можем вдруг сказать: «Ой, ну ладно, как-то мне все это надоело».

— Как это ни смешно, но мне это действительно надоело. Да, я знаю, это странно. Два или три года назад я чувствовала себя виноватой, если не отдавала всякую свободную минуту тому, чтобы что-нибудь организовать. А теперь я просто хожу на работу, остальное время ленюсь и делаю что хочу, и вовсе не чувствую себя виноватой. Мне все это стало безразлично, Анна. Просто безразлично.

— Это не вопрос вины. Это вопрос понимания того, что за всем этим стоит. — Молли не ответила, поэтому Анна быстро продолжила: — Хочешь послушать про Колонию?

Колонией они называли группу американцев, по политическим причинам живших не у себя на родине, а в Лондоне.

— Господи, нет. Они мне тоже страшно надоели. Нет, я хочу послушать только про Нельсона, вот он мне нравится.

— Он пишет американский шедевр. Он ушел от жены. Потому что она была слишком нервной. Нашел себе девушку. Очень хорошую. Пришел к выводу, что она слишком нервная. Вернулся к жене. Пришел к выводу, что она слишком нервная. Ушел от нее. Нашел другую девушку, которая пока еще не стала слишком нервной.

— А остальные?

— Так или иначе, все так же, так же, так же.

— Ну, тогда давай это пропустим. Я общалась с американской колонией в Риме. Ужасно они жалкие и несчастные.

— Да. Кто еще?

— Твой друг мистер Матлонг. Помнишь, африканец?

— Конечно помню. Ну, сейчас он сидит в тюрьме, поэтому я полагаю, что примерно в это же время в будущем году он уже будет премьер-министром.

Молли засмеялась.

— А еще твой друг Де Сильва.

— Он был моим другом, — сказала Молли, снова засмеявшись и сопротивляясь зазвучавшим в голосе Анны критическим ноткам.

— Так вот тебе голые факты. Он вернулся на Цейлон, а, если ты помнишь, его жена не хотела туда ехать. Он написал мне, потому что писал тебе, но ответа не получил. Он сообщает в своем письме, что Цейлон восхитителен и исполнен поэзии и что его жена ждет второго ребенка.

— Но она не хотела еще одного ребенка.

Неожиданно они обе, и Молли, и Анна, рассмеялись; неожиданно между ними наступило полное согласие.

— Потом он еще написал, что скучает по Лондону с его свободой культуры во всех ее проявлениях.

— Тогда, я полагаю, можно ожидать его появления в любой момент.

— Он уже вернулся. Пару месяцев назад. Судя по всему, он бросил жену. Она для него слишком хороша, говорит он, и льет крокодиловы слезы, но не слишком крупные, потому что она в конечном итоге оказалась запертой на Цейлоне с двумя детьми и без денег, так что он в полной безопасности.