Привет, красавица - Наполитано Энн Страница 24

— Когда малыш родится, я пришлю его фото, — сказала Джулия.

Роза кивнула.

— Только не зарекайся, что будет мальчик.

— Все говорят, что если живот штыком — значит, непременно мальчик.

Обе резко остановились. У входа в терминал стояла Цецилия с малышкой на руках. Она была в своей рабочей одежде — джинсы, забрызганная краской блуза, на голове желтая бандана, некогда принадлежавшая Чарли. Лицо ее, точно зеркало, отражало каменное выражение Розы.

— Я не позволю тебе уехать, не повидав свою первую внучку.

У Розы потемнели глаза, на побледневшем лице заходили желваки. Джулия догадалась, что мать представила Чарли на полу больничного вестибюля.

— Мой первый внук или внучка пока что здесь. — Роза показала на живот Джулии.

— Нет! — хором воскликнули сестры.

Роза чуть отступила назад.

Иззи, пропускавшая свой дневной сон, терла кулачками глаза и смотрела хмуро.

— Во Флориде ужасно жарко. — Джулия попыталась направить общение в мирное русло, хотя моментально поняла бессмысленность своих усилий. — Ты же не любишь зной, мама.

— Не будь такой упертой, — сказала Цецилия.

Джулию тряхнуло. Она так ждала прощальный важный разговор с матерью, предчувствовала его, но не предполагала в нем участия Цецилии. Кольнула ревность — младшая сестра опять ее опередила. Цецилии почти сравнялось девятнадцать, и материнство как будто придало ей сил и уверенности. Даже в затрапезной одежде сестра выглядела привлекательно, а вот она, Джулия, ощущала себя безмерным океаном, и мысли ее шныряли, точно рыбы.

— Хочешь и меня угробить? — сказала Роза. — Прямо сейчас, пока я не улетела, чтобы впервые в жизни хоть чуть-чуть передохнуть?

О нет, подумала Джулия.

— Неужели ты вправду считаешь, что я виновата в папиной смерти? — Взгляд Цецилии говорил иное: Если кто в этом виновен, так только ты.

Люди вокруг перекусывали, пили кофе, проверяли напоследок ручную кладь, но Джулия не сказала бы, сколько вокруг незнакомцев, десять или целая сотня, и смотрят ли они, как ее сестра и мать ранят друг друга в самое сердце.

— Папа говорил, ты уже никогда не общалась с матерью, после того как она изгнала тебя из дома. — Цецилия покачала головой, Иззи повторила ее жест. — Я хотела лишь попрощаться и сказать, что люблю тебя и буду говорить о тебе дочке только хорошее. И, знаешь, я сделаю это не ради тебя, мама. Ради себя. Я хочу не злобствовать, как ты, а скучать по тебе, потому что люблю тебя.

— Не смей так со мной говорить. — Роза прошла к креслам в зале ожидания. — Мне надо присесть.

Похоже, дрожь, курсировавшая по телу Джулии, перекочевала к Розе, которая до объявления посадки на рейс не проронила ни слова.

— Ты все взяла, ничего не забыла? — спросила Джулия и тотчас подумала: «Почему я говорю такие глупости?» В этот момент она хотела быть заодно с матерью и сестрой, но у нее не получалось. Она себя чувствовала резиновым мячиком, прыгающим под перекрестным огнем.

Роза обратила взгляд на Цецилию:

— Я решаю, с кем мне разговаривать, юная леди. Не ты. Болтливость — не добродетель. — Роза покивала, словно соглашаясь с собой, и медленно пошла к выходу на посадку, показала билет контролеру и скрылась из виду.

Иззи тихонько пискнула, заерзав на руках у матери. Сестры переглянулись.

— Утром я даже не думала сюда приезжать, — сказала Цецилия. — А потом вдруг оказалось, что иду к электричке.

Зал полнился шумом: объявления о рейсах, клацанье багажных тележек, гул голосов.

— Отвезешь меня в город? — спросила Джулия. — Похоже, малыш на подходе.

— Сейчас? — переполошилась Цецилия и поцеловала ее в щеку. Иззи потянулась ей навстречу. Один поцелуй звучный, другой — словно бабочка махнула крылом. — Все ясно, поехали!

— Ты вела себя очень смело, — сказала Джулия, под руку с сестрой выходя на улицу. Собственный голос она слышала как сквозь вату и после этих слов уже ничего не говорила, отдавшись ощущению, что внутри нее ворочается некая властная сила.

В машине не было детского кресла, и Джулия устроилась на заднем сиденье полулежа, обеими руками придерживая Иззи.

— Пожалуйста, дотерпи до больницы, — попросила Цецилия. — Я всегда думала, нафига отец учит нас водить машину, если у нас ее никогда не было. А папа сказал, что это ценный жизненный навык и он мне пригодится, когда мы вчетвером пойдем грабить банк.

Джулия понимала, что сестра старается отвлечь ее от боли, хотя чувствовала даже не боль, а скорее удушающую тяжесть. Через равные промежутки возникало ощущение, будто на нее уселся невидимый слон, расплющив ее своим весом, потом слон вставал, и она опять становилась собою прежней. Джулия следила за тем, чтоб уснувшая Иззи не свалилась с сиденья. Спящая малышка выглядела настолько идеальной и прекрасной, что Джулия даже расплакалась. «Превзойти эту прелесть невозможно, — думала она, — а значит, мой малыш будет хуже».

— Мы уже у реки, — сказала Цецилия. — Еще пять минут. Я хочу нарисовать Иззи вместе с твоим ребеночком. Один портрет тебе, другой мне.

Слон поднялся, и Джулия подумала: «Мама уже в небе. Ее нет на этой земле. Она недосягаема в буквальном смысле слова».

Цецилия как будто читала ее мысли.

— Теряет мама, не ты, — сказала она. — Тоска сожрет ее, а не тебя. И не меня. Как доберемся до места, я позвоню Уильяму и девочкам. Все мы будем рядом.

Подъехали к больнице. Цецилия разогнула пальцы сестры, вцепившиеся в ползунки Иззи. Какие-то безликие незнакомцы, говорившие что-то непонятное, помогли Джулии перебраться в кресло-каталку. Они казались ей пассажирами из аэропорта. Она слышала голос Цецилии, но слов не разбирала. Джулия ерзала в кресле, пытаясь избавиться от слона, который теперь уселся основательно и не желал вставать.

Позже ей сказали, что все происходило удивительно быстро для первых родов и делать анестезию уже было некогда. Цецилия позвонила на истфак, но Уильяма нигде не могли найти. Лишь через полчаса его отыскали в спортзале, и он, забыв о своем колене, помчался ловить такси. Сильвия бросила работу в библиотеке. Эмелин одна-одинешенька сидела в доме, в котором все они выросли, и прощалась с родными стенами, переходившими в чужие руки. Ответив на звонок своей близняшки, она опрометью кинулась к выходу.

События развивались стремительно, Уильям еще не приехал, и его место в родовой палате заняла Цецилия, взяв роженицу за руку, как в свое время с ней самой поступила ее старшая сестра. Первым делом Джулия утратила способность слышать и понимать слова. Вскоре она мыслила фразами без предлогов и прилагательных: нет, хватит, всё, ребенок выходит. Казалось, внутри рухнула некая преграда, и ей открылось, что она всего лишь самка, и только. Даже сейчас это было удивительно. Она ревела, мычала и вопила, пока ее тело выдавливало из себя плод, и не стыдилась утробных и прочих звуков, сопровождавших процесс. Она себя чувствовала львицей и, мокрая от пота, выгибалась на жестком ложе, приказывая себе тужиться, пока все ее органы согласованно выводили дитя из чрева.

— Девочка! — воскликнула Цецилия.

Слон сгинул, выдавливание прекратилось, Джулия вновь стала собою прежней. Почти стала. Она сознавала себя млекопитающей особью, которая способна, высвободив свою мощь, разнести мир в клочья и сотворить новую жизнь. Она — мать. Ипостась эта была желанна, точно вода для пересохшего русла. Она казалась до того природной и подлинной, что, видимо, Джулия, сама того не ведая, всегда была матерью и просто ждала воссоединения со своим чадом. Раньше подобное чувство не возникало. Свой мозг она считала сияющим двигателем с неиссякаемым ресурсом. Она была сама четкость.

Джулия приняла младенца на руки, но почти сразу (показалось, всего через секунды) медсестра унесла девочку, чтобы обмыть и запеленать. Цецилия вышла из палаты — сообщить новость Уильяму и сестрам. Джулия качала головой, не веря своему счастью. Столь скорое переосмысление собственного «я» казалось невероятным, но, видимо, его истинная суть до сей поры таилась где-то в глубине, а теперь всплыла на поверхность — после того, как она стала матерью. Все было предельно ясно. Она поняла, что всю жизнь предавалась бесплодной затее, пытаясь переделать других — родителей, сестер, мужа, однако не сумела сберечь отца, удержать мать, остеречь Цецилию и разжечь амбиции в Уильяме. Выходит, она лишь оттачивала навыки для своего главного дела — материнства. Ее задача — оберегать и лелеять свою малышку, а остальные пусть делают что хотят. Благодаря дочке она стала совершенной и с изумлением поняла, что любит себя. Это было прежде неизведанное чувство.