Сергей Сеничев - Лёлита или роман про Ё Страница 24

Только всё это уже частности и домыслы, сухая бухгалтерия с выносом за скобки едва не ставшего фактом: целая и невредимая минуту назад девочка вдруг слабеет и синеет у тебя на руках, и ты понимаешь, что это конец, а сделать ничего не можешь. Ужас! Ужас, даже думать не хочу…

— Будем надеяться их тут не целый выводок, — всего-то и сказал спаситель, как если бы не змею ухайдакал, а комара на щеке прихлопнул. — Странно, вообще. Раньше ни одной не видел… Ну а ты чего? Всё уже.

— А если бы не попал? — шмыгнула Лёлька.

— А вот если бы да кабы — тогда да. Тогда пришлось бы тебе ногу коцать и яд отсасывать, — обрадовал он, вытирая пучком травы окровавленный клинок. — Ну и ничо: в два-то рта как-нибудь управились бы.

Вчерашний мальчик знал ответы на все вопросы.

Нет, ребятушки, чур, следующая мразь жалит меня — самое ваше слабое звено! И тут дошло: а ведь и правда — который месяц в чащах коротаем, и первая за всё время гадюка. Огрызается, значит, лес, насылает. Не по нраву ему, что снова волю свою являем…

Есть расхотелось. Рассиживаться — тем более. Поднялись, нагрузились и дальше. Зелёный супостат подпустил привычного антуражу — туману. Сначала мы брели в нём по колено. Потом по грудь. Наконец, серая муть поднялась выше голов. Отвратительное, доложу я вам, сочетание: густой туман и наползающая темнота. Тут не то что змею — кабана проглядишь. И я уже готовился скомандовать стоп-машина, как вдруг лес кончился. По крайней мере, впереди, насколько доставал глаз, деревьев не наблюдалось…

Лес — кончился? Вот так вот — вдруг?

В любую другую минуту мы бы уже прыгали от восторга. Теперь насторожились пуще прежнего: ни зги ж не видать. А вдруг болото? А вдруг вообще обрыв? Той же Оки! Чёрт разумеет эти джунгли, какую они ещё бяку припасли. Похоже, команда разделяла мои опасения от и до.

— Ладно, давайте посмотрим, — приободрил я не столько их, сколько себя, и первым двинулся в разверзающийся впереди просвет. Муравьиными шагами.

Под ногами было твёрдо — уже хорошо. И ровно — ещё лучше. Плохо, что туман загустел до состояния перекрахмаленного киселя, мы едва слышали друг друга.

— Тим, видишь чего-нибудь?

— Абсолютно.

— Та же ерунда…

— А вы закурите, — предложила Лёлька.

Прав был батя: Амадеус. Мы послушно задымили.

Нет, не выручает. На три шага вперёд глухо. А вот нас-то теперь как пить дать видно издалека…

Кто там про ёжика в тумане поминал?..

И тут шагах в десяти по курсу нарисовался торчащий из земли столбушок. Потолще любого дерева и четко квадратный в сечении — нечто среднее между не то маленьким холодильничком, не то газовой плитой — рукотворный, то есть, как ни верти. А от рукотворного мы, простите, успели подотвыкнуть. И вдруг нате вам…

— Я один, — сказал я и не без напряга шагнул навстречу пакости.

О напряге…

Всё детство мне с глумливым постоянством снился один и тот же кошмар: я бреду заброшенными задами нашего старенького неуютного парка. Густые сумерки. Густые серые, словно пеплом покрытые, кусты. А за ними контур дощатого туалета типа нужник — узенький, чёрный, что поставленный на попа гроб. Я понятия не имею, зачем прусь к нему, зато точно знаю, что увижу, когда отворится ветхая дверца. Я боюсь этого больше всего на свете: больше темноты в родном подъезде, больше любого звука в той темноте — больше самой смерти, то есть. Но, повинуясь неведомо чему, иду к нему, маленький и глупый, и обречённо тяну на себя проклятую дверь, и за ней сама пустота, из которой проступает — лицом не назовёшь, харей тоже: хари чего страшиться? харя — харя и есть — из вязкого же мрака на меня ощеривается личина, коей одно только название — сатана. И я знаю, что ничего более мерзкого (спроста ли именно сортир?) и парализующего волю прежде не видел и не увижу уже никогда…

Наверное, я кричал при этом. Или стонал. Не знаю. Знаю, что проснувшись, как это со всеми, наверное, я минуту уже спустя не мог припомнить сколько-то отчётливо ни единой детали видения, а часом позже напрочь позабывал и о самом его факте. Но проходила неделя, месяц или чуть больше, и ужас возвращался: я опять оказывался в знакомом сне и снова продирался сквозь кусты, чтобы ещё раз заглянуть в те — о нет! никак не пустые глазницы и ощутить каждой клеткой всю беспомощность живого перед воплощённым и, несомненно, всемогущим злом. И мясо у меня под кожей леденело, и самое сердце будто инеем покрывалось, и я опять просыпался в тривиальном холодном поту, о каком пишут, когда хотят сказать всё двумя коротенькими и хрен чего объясняющими словами…

Морок преследовал годами. Должно быть, он служил своеобразным пожарным клапаном — нужно же как-нибудь избавляться от копящегося день за днём страха жить?

Но, странное дело: точно помню, что сон с чудовищем за дверью оставил меня, едва я познал чуть более страшную сущность — женщину… Или просто совпало? А только с незапамятно младых соплей я предельно ясно представляю себе, как выглядит дьявол.

Поэтому, может быть, и не боюсь смерти.

И — всё-таки…

Всё-таки те десять шагов показались мне возвращением в давно забытое. Чувства ожили и принялись щепить тело на молекулы, а разум на что-то и того мельче. На протоны, что ли. И те носились по черепу, долбясь изнутри о стенки, как будто он был пустой.

Прошлое настигло. Я нисколько не сомневался, что внутри артефакта та самая вязкая тьма с мордоворотом, безвольно шёл на последнее свидание с ним и тупо отсчитывал последние шаги своей жизни на этой, не такой уж и отвратительной, как оказывалось, земле…

Спокойно, Андрюха. Ничего страшного: ты просто умрёшь, и всё. И ничего больше не будет. Ну — дьявол. Ну — душу высосет. А как ты хотел? Жил бы поправедней, и не думалось бы теперь. А теперь чего уж… Теперь главное не обделаться напоследок. Чтобы окончательно-то ребятню не разочаровать. Стерпишь? Терпи, брат. Щас, щас всё кончится. Ау, меписдопл, где ты там?

На последнем шаге ноги мои подкосились, и я рухнул на колени, припав к артефакту аки блудный сын к безымянному отцу с картины Рембрандта…

Но светопреставления не последовало. Небеса не засверкали, земля не разверзлась, да и сам короб упорно не проявлял никаких признаков жизни — ни загробной, ни бытовой. Я разожмурился: это был улей.

Обычный старый улей. Стенки его оказались на ощупь мягче пенопласта и мылко крошились под пальцами.

— Идите сюда, — окликнул я свой отряд. — Борть это!

— Чего? — не поняла Лёлька.

— Ну, улей, — и поднялся с колен. — Пчёлы. Мёд…

— А вон ещё один, — отозвался Тим. — И вон. Это ж…

— Это пасека, ребята. Это — пасека! — холодок понемногу сползал к икрам, в голове прояснялось и подсказывало: ну, чего встал? ликуй. — Вы понимаете? Мы дошли! Посреди леса пасек не ставят…