Хуан Марсе - Чары Шанхая Страница 23

Мы показали карту Форкату, и он сразу заметил мою ошибку, указав длинным пятнистым пальцем на западный берег Индии: «Нантакет» не заходил в Бомбей. Внимание мое вновь было приковано к его руке и исходившему от нее своеобразному запаху: на этот раз мне почудился терпкий аромат листьев инжира.

Чуть позже, когда, подойдя к столу, он бегло взглянул на каракули, изображавшие лежащую в постели Сусану я внимательно рассмотрел его руки.

— Может, тебе сперва изобразить кровать? — предложил Форкат. — Ты действительно любишь рисовать, Даниэль, или просто хочешь угодить чудаку Блаю? — Он понизил голос: — Ты хотел бы стать художником, когда вырастешь?

Он мягко улыбнулся, и я почувствовал прилив доверия.

— Не знаю…Пожалуй, — признался я простодушно, — но больше всего мне хотелось бы стать пианистом.

В следующий миг я раскаялся в своих словах: мне стало стыдно, что я выдал свою заветную тайну, смутную романтическую мечту, связанную с образом Антона Вальбрука, исполняющего варшавский концерт среди рвущихся бомб и слепящего света прожекторов…

— Пианистом? Здорово! — Несколько секунд Форкат внимательно наблюдал за неловкими движениями карандаша, которым я мучительно пытался изобразить голубое одеяло, небрежно свисавшее с кровати. Мне хотелось добиться правдоподобия, но у меня не получались складки, которые я упрямо срисовывал с натуры. Внезапно он выхватил у меня карандаш и набросал одеяло несколькими четкими уверенными линиями. Получилось не очень похоже, зато настолько убедительно, что я опешил.

То был первый и единственный раз, когда нам довелось оценить его рисовальное мастерство. Он потрепал меня по волосам и отправился на кухню варить цикорный кофе и готовить Сусане полдник, а я еще долго представлял карандаш в его ловких пальцах: руки были так близко, что я кожей чувствовал горячее биение крови в крупных темных венах. Я не ошибся: это действительно был запах артишоков, который я уловил в спальне сеньоры Аниты. Честно говоря, я толком не знал, как пахнут вареные артишоки, и не был уверен, что они имеют какой-то особенный запах, — по крайней мере, мне не удалось бы с точностью распознать его среди других запахов, и я, разумеется, не понимал, почему эти ухоженные, но покрытые странными пятнами руки пахли именно артишоками. Это было какое-то далекое воспоминание, крепко засевшее в памяти и связанное с той порой, когда я ходил в детский сад. Признаюсь, многие особенности этого человека, а также моего к нему отношения я по сей день не могу объяснить. Например, я не знаю никого, кто умел бы так передать настроение, внушить надежду или заставить сопереживать, всего лишь положив тебе руку на плечо или пристально заглянув в глаза. Вскоре после того случая с карандашом, когда мне удалось различить запах, который я только что так прихотливо и туманно описал, рука, ловко исправившая мой рисунок, неожиданно раскрыла мне еще один свой дар: способность излучать тепло, странные флюиды, незримые волны, которые, казалось, вырабатывала пятнистая кожа, словно впитавшая тепло нагретой плиты.

Лежа среди подушек и слушая тихое бормотание радио, Сусана задремала. Поверх ее сорочки лежал раскрытый журнал, рядом на ночном столике стоял букет дрока, который утром принесли Финито и Хуан. Был ветреный солнечный вечер, голые ветки ивы в саду хлестали в окно так яростно, что разбудили Сусану. Она села в кровати и потянулась. В ожидании Форката я без особого вдохновения пытался изобразить проклятую трубу и ядовитый дым, который, словно зловещая тень, денно и нощно грозил больной девочке, чей портрет, согласно оптимистическим прогнозам капитана Блая, должен был потрясти чиновников. Мы уже начинали терять терпение, потому что Форкат запаздывал, а вместе с ним задерживалось продолжение истории, как вдруг неожиданно нам пришлось стать свидетелями удивительного явления. До сих пор не могу сказать точно, что это было: маленькое чудо или же обыкновенный фокус.

Вернувшись с кухни, Форкат подал Сусане полдник, ловким и точным движением водрузив поднос на кровать, и уселся рядом. Аппетита у Сусаны, как обычно, не было, и она, заранее сдавшись, недовольно ворчала, глядя на большой стакан молока и бутерброд с ветчиной и помидорами. В эту минуту я и в самом деле ей сочувствовал: утром ее заставили выпить такой же стакан молока и съесть большущий бутерброд. У бутербродов с помидором, как мне кажется, исключительно аппетитный вид, они словно говорят: съешь меня! К тому же Форкат готовил их мастерски, со вкусом, он был в этом деле настоящий знаток — это я точно знаю, потому что не раз лакомился ими вместе с Сусаной. Но она смотрела на поднос с неизменным отвращением, а сегодня вдобавок выглядела усталой и еще более раздражительной, чем обычно, дышала с трудом и несколько раз забывалась недолгим тревожным сном. Есть она не захотела и, несмотря на мольбы Форката, к молоку не притронулась. Поднос так и остался стоять, а она принялась было расчесывать волосы, но отложила расческу и стала искать на радио музыкальную волну. Форкат принялся ее убеждать:

— Если ты не будешь есть, то никогда не узнаешь, как твой отец прибыл в Шанхай и почему его друг Леви попросил украсть книгу…

— А почему он попросил ее украсть?

— Ни за что не угадаешь. Тебя это очень удивит.

Сусана недовольно опустила глаза. Поразмыслив, она проговорила:

— Он мог бы заехать сначала сюда, и мы бы отправились в Шанхай вместе: я в то время еще не была так больна и могла путешествовать…

— Нет, не могла. Кроме того, он отправился в Шанхай не для своего удовольствия, ему предстояло выполнить очень важное и опасное задание. Он должен был ехать один.

— Я никогда еще не плавала на корабле, но меня не укачивает… Я точно знаю.

— Я расскажу тебе, что было дальше, если выпьешь молоко и скушаешь половину бутерброда, всего половину. Ветчина стоит дорого, а деньги достаются твоей матери нелегко. Ну, давай, будь хорошей девочкой…

— Не хочешь рассказывать — не надо. Я хочу знать только одно.

— Что же?

— Какого роста мой отец?

— Разве ты не помнишь?

— Я не разглядела…

— Пожалуй, Ким высокий.

— А как он был одет, когда сел на корабль?

Форкат втянул руки в рукава и, улыбаясь, покачал головой.

— Нет, дорогая, так дело не пойдет. Ты хочешь знать слишком много. За это придется платить. Выбирай: кусочек бутерброда или глоток молока. — Он повернулся ко мне. — Она должна платить за свое любопытство, не так ли, Дани?

— Конечно, — согласился я. — Даже если ей неохота, все равно пусть платит. Да, пусть платит.

— А ты, сопляк, занимайся своим дерьмовым рисунком!

Сусана погрозила мне ножницами, но тут же успокоилась и принялась вырезать фотографию из журнала, на которой Джуди Гарланд шла по дороге из желтого кирпича. Потом она отложила ножницы, гневно посмотрела на Форката и крикнула:

— Меня ни черта не волнует, что стало с этим мерзким кораблем и с теми, кто на нем плыл! Думаешь, мне интересно, что было дальше с отцом? Ты считаешь, мы не научились жить в этом доме без него, да? — Форкат ничего не ответил, и она добавила: — Пусть катится на все четыре стороны — на корабле, на самолете или на самокате, мне он больше не нужен!

— Успокойся, — сказал он. — Что на тебя нашло? Ты ведь у нас такая спокойная, послушная девочка…

— А я не хочу быть спокойной послушной девочкой, к черту спокойных послушных девочек, понятно?

— Понятно.

Сусана немного помолчала, погладила плюшевого кота и спросила:

— Ты ведь много где побывал с моим отцом? В Шанхае вы тоже были вместе?

— Я был там задолго до него. В юности работал стюардом на корабле и много путешествовал. Этот город я знаю как свои пять пальцев.

Сусана посмотрела на меня, потом на поднос с полдником.

— Если не веришь, — сказал Форкат, — спроси у своей матери.

— Уже спросила, — буркнула Сусана и, закрыв глаза, добавила: — А свое обильное питание, как выражается доктор Бархау, можешь засунуть себе в задницу. Если я откушу бутерброд, меня тут же вырвет, так и знай.

— Не говори глупостей. Однажды тебя вырвет от корабельной качки, это уж точно, и, честно говоря, я бы хотел оказаться рядом… Выпей хотя бы молоко, а я пока расскажу тебе кое-что интересное.

Сусана молча обняла кота и внимательно посмотрела на свои покрытые перламутровым лаком ногти, подложила под спину подушку, а затем равнодушно и спокойно протянула руку и взяла стакан. Но молоко уже остыло, и она поставила стакан на поднос не то разочарованно, не то с облегчением.

— Бр-р-р… Нет ничего омерзительнее, чем холодное молоко.

— Минутку.

И тут случилось чудо. Форкат взял стакан, осторожно обхватил его обеими ладонями, как будто боясь уронить, словно стакан, несмотря на уверения Сусаны, обжигал ладони, и так сидел неподвижно две или три минуты. Я тут же вспомнил, как его руки лежали на коленях сеньоры Аниты: та же сосредоточенность, то же напряжение мышц.