Илья Константиновский - Первый арест Страница 22

– Ты и рисовать умеешь?

– Что?

– Вот, скажем, буквы, – умеешь рисовать печатные буквы?

– Ну, это пустяки! – ответил я пренебрежительно и показал ему обложку тетради, на которой я нарисовал фасад нашей гимназии.

– Чудненько! – сказал Силя. – Это хорошо, что ты умеешь рисовать…

Раздался звонок, мы разошлись по классам. Я не успел выяснить, для чего может пригодиться мое искусство рисовать, но чувствовал, что вопрос был задан неспроста.

Так началось наше знакомство. Вскоре мы стали встречаться ежедневно. И с каждым днем Силя внушал мне все большую симпатию. Мне нравилась его высокая, сутуловатая фигура, его синие глаза – то веселые и лукавые, то серьезные и загадочные, его спокойный и уверенный тон, который можно встретить далеко не у всех взрослых. Силя был на год моложе меня, но он знал о жизни и людях что-то такое, что не было известно мне, хоть и не сиживал часами в городской библиотеке и не прочел тех книг, которые прочел я. На всю жизнь запомнился мне практический урок философии, который он преподал мне в самом начале нашего знакомства.

Мы катались на велосипеде вокруг базара: я сидел на раме, а Силя вел велосипед, необыкновенно быстро и ловко обходя встречавшиеся препятствия. Так как я не был занят делом, то занялся философствованием.

– Ты читал Шопенгауэра «Мир как воля и представление»? – спросил я.

– Нет, не читал.

– Значит, ты ничего не знаешь, – сказал я снисходительно.

– Чего я не знаю? – спросил Силя.

– Не знаешь, что мир не существует. Мир есть наше представление.

– Мир существует, – сказал Силя.

– А как ты это докажешь?

– Тут и доказывать нечего, – сказал Силя.

– Вот видишь, ты не знаешь! Шопенгауэр оговорит иначе.

– Чепуха!

– Нет, не чепуха! Вот мы едем по базару, над нами светит солнце. А может быть, солнца вовсе и нет?

– Солнце есть, – сказал Силя.

– Тебе кажется, что оно есть, потому что ты его видишь. А если зрение тебя обманывает? Может быть, солнце на самом деле не существует?

– Существует.

– Все не так просто. Это коренной вопрос философии: о реальности мира. Это не так легко доказать!

– Тут и доказывать нечего!

– Ты уверен?

– Ну конечно!

– Вот впереди камень. Ты его видишь? – спросил я.

– Конечно, вижу.

– А если закрыть глаза, его уже нет,

– Он есть, – сказал Силя.

– Как это доказать?

– Тут и доказывать нечего.

– Нет, ты послушай, как Шопенгауэр доказывает! Шопенгауэр думает…

Но я не успел сказать, что думает Шопенгауэр, так как велосипед круто вильнул и налетел на тот самый камень, существование которого я подверг сомнению. Мы перевернулись. Когда я поднялся с мостовой, весь в пыли и потирая рукой ушибленные места, Силя уже был на ногах, невредимый и почему-то страшно довольный. Он посмотрел на меня сверкающими весельем глазами и спросил:

– Ну, как ты теперь думаешь: камень существует на самом деле или только в нашем воображении?

Он нарочно опрокинул велосипед, чтобы доказать мне вздорность подобных рассуждений.

Так был впервые на моих глазах наглядно решен коренной вопрос философии.

Потом мы стали близкими друзьями, и я перестал затевать с ним теоретические споры. Однажды он повел меня знакомить со своими братьями. Я думал, что мы идем к нему домой, но он привел меня на маслобойный завод, за базаром. Все предприятие помешалось в старом сарае, над крышей которого торчала небольшая железная труба. У ворот стояли крестьянские телеги, груженные макухой, а по двору ходил человек в замасленной спецовке, худой, с длинной детской шеей, перепачканной мазутом. Это оказался старший брат Сили – Яков. Вскоре появились еще два брата; один в очках, высокий, молчаливый, непроницаемый, с по-цыгански черными волосами и серо-пепельными губами, другой – совсем еще мальчик, такой же угловатый, как Силя, в измазанной мазутом рваной косоворотке. Все четыре брата были необыкновенно худы и сухи, у всех оливково-зеленые лица и синие глаза. Старший работал на маслобойне механиком, второй, в очках, – бухгалтером; Силя и самый младший в свободное от школы время что-то мастерили в сумрачном сарае, где пыхтел и покашливал старенький мотор, шуршали латаные ремни передач, тужился и кряхтел допотопный маслобойный пресс. И все четверо потихоньку агитировали приезжавших сюда крестьян, выискивали среди них сочувствующих и нередко переправляли в села вместе с партией свежих жмыхов пачку недавно отпечатанных подпольных листовок.

Но все это я узнал позднее, когда повадился ходить сюда почти каждый день.

Первое посещение маслобойни осталось в памяти как неожиданная встреча с тем знакомым еше в детстве миром машин, который я наблюдал, выстаивая часами на палубе дунайских пароходов. Деревянный сарай с керосиновым мотором и старинным прессом совсем не был похож на залитые электрическим светом и блеском стали машинные отделения дунайских пароходов. Но и здесь приятно пахло маслом, гудели, вращались и посвистывали многочисленные клапаны и поршни, вызывая какое-то особенное чувство радости и непонятного счастья. И еще более радостно было видеть четырех братьев, которые все вместе участвуют в одном деле. Для меня, вынужденного всегда таиться от своих близких, это было непостижимо.

Как слагаются „дойны" – Ой, зеленый лист полыни! – заговорил нараспев безнадежно-грустный голос где-то у ворот маслобойни, где стояли возы, груженные жмыхами и коноплей.

Была уже весна, но деревья все еще стояли голые и двор был покрыт грязью. Мы сидели с Яковом и Силей у конторы, и, когда у ворот раздался грустный, переливчатый голос, Яков первый обратил на него внимание и показал нам певца.

Это был старик с горбоносым лицом цвета обожженной глины; он сидел на земле у своей телеги, согнувшись под тяжестью овчинного тулупа и островерхой барашковой шапки, похожей на высокую темную башенку. На коленях у него лежала самодельная сопилка из зеленого камыша, но старик не подносил ее к губам, а только поглаживал темными скрюченными пальцами и, словно перебирая невидимые струны, тянул грустным голосом:

Ой, зеленый лист полыни!

Я полыни не люблю,

Ем полынь, на ней и сплю…

Вечерело. Розовым светом покрылись деревья, труба и железная кровля сарая, где пыхтел и покашливал старенький мотор. Старик закончил традиционное вступление к песне, покачал своей темной башенкой и, глядя перед собой полузакрытыми глазами, заговорил нараспев:

На тихом и белом Дунай

Реет парус белокрылый,

Плещут весла, что есть силы,

Рассекая гладь речную,

Мутя пену водяную…

Мне показалось, что я узнаю слова старинной баллады о гайдуке Кодряне. Но почему-то вместо «Кодрян» старик сказал «Арсенте». Это имя тоже было мне знакомо. Все газеты писали, что в дунайских плавнях появился опасный и неуловимый бандит Арсенте. Неужели дойна о нем? Но в учебнике литературы говорится, что все дойны сложены, по меньшей мере, сто лет назад. Мы придвинулись к певцу, и вот что мы услышали.

На тихом и белом Дунае нет никого сильнее и смелее, чем Арсенте. Вся дельта трепещет перед ним, и самые красивые девушки готовы умереть за счастье служить ему в его камышовом шалаше, надежно скрытом в плавнях. Богачи ненавидят Арсенте, но бедные молятся на него, потому что сердце его полно ненависти к богатым и любви к обездоленным и обиженным. Но вот жандармы все же выследили Арсенте и окружили его, когда он отдыхал один на острове, в плавнях. Жандармов туча, Арсенте – один, но им не одолеть богатыря. Когда у него вышли все патроны, он извлек из своих ран пули, всаженные в него жандармами, зарядил ружье и снова начал стрелять в своих преследователей.

Мы слушали песню, удивленные и взволнованные. Где-то рядом, в сарае, уже давно захлебывался мотор, но Яков забыл о нем и, пристально глядя на певца, тоже шевелил губами, точно повторял бесстрашные слова песни. А когда старик кончил «дойну», Яков сказал тихо, но так, что мы все слышали:

– Надо поднимать народ!

И, вместо того чтобы идти в сарай к захлебывающемуся мотору, он опустился на корточки рядом со стариком и начал что-то говорить ему тихим, взволнованным шепотом. Старик спрятал сопилку в карман телогрейки и внимательно слушал Якова.

Он слушал, полузакрыв глаза, башенка на его голове тихонько покачивалась, словно отбивая такт новой песни, которую пел теперь уже не сам он, а Яков. Мы стояли в оцепенении, и нам тоже казалось, что песня все еще длится…

Ой, зеленый лист полыни!..

Когда его захватили врасплох жандармы, – говорила песня тех, чья жизнь горше полыни, – Арсенте все же не сдался и, когда у него кончились патроны, извлекал пули из собственных ран и посылал их обратно в своих врагов. И он победил. Кто покоряется, тот заранее мертв; кто борется, тот всегда побеждает! В плавнях и в лесах есть много бесстрашных людей, и любой из них – Арсенте! Со всеми жандармам никогда не справиться…