Филипп Майер - Сын Страница 18

Я поднялся к себе в кабинет — только здесь, среди книг, мне было спокойно. Единственное убежище в моем собственном доме, в собственной семье, возможно даже в собственной стране. Где-то далеко в темноте тявкали койоты; на террасе вакерос тихо переговаривались по-испански. Кто-то пошутил. Если они волновались или сомневались в необходимости набега на своего земляка, по голосам этого заметно не было. Я понял, что дальше будет только хуже.

Должно быть, я все же уснул, потому что услышал, как кто-то окликает меня по имени. Сначала подумал, что это мама зовет меня к ужину; мы в нашем старом доме в Остине, вокруг зеленые поля, леса, ручей журчит всю ночь напролет. У мамы нежные руки, и всюду, где она прошла, пахнет розами. Я погрузился в воспоминания и ощущения, позволив себе забыть, где нахожусь, и на миг я вновь стал юным, и мы пока не переехали в эту кошмарную страну, где начались все наши несчастья. Не понимаю, как Полковник может любить землю, которая погубила столько родных ему людей и наверняка потребует новых жертв.

Мы выехали около пяти утра. Почти семьдесят человек. Всю ночь провели на ногах, но угрюмые и сосредоточенные, как будто направлялись в Йорктаун или Конкорд[30]. Полковник в своей знаменитой кожаной жилетке; весь город уверен, что она сделана из скальпов апачей. Даже рейнджеры подчинялись ему, как будто перед ними был настоящий генерал, а не старик, который даже звание полковника получил условно и вообще сражался за сохранение рабовладения.

Вокруг него образовался летучий отряд вакерос. Полковник не жаловал мексиканцев, а они все равно готовы были умереть за него. Зато меня, который был на их стороне, — другого такого великодушного патрона еще поискать — они презирали.

За час до рассвета мы спешились и дальше двинулись пешком. Дом Гарсия возвышался над окрестностями — сторожевая башня, высокие каменные стены с парапетом. Столетие назад дом был бастионом цивилизации в пустыне, оплотом борьбы с варварством индейцев, но сейчас, в глазах людей, направляющихся на штурм, он превратился в стража старого, полудикого порядка, противника прогресса и всего светлого, что есть на этом свете.

Я скользнул в кустарник. Неподалеку на корточках примостился Полковник. Он глянул в мою сторону и усмехнулся — то ли радовался предстоящей схватке, то ли гордился мной, участвующим в старинном семейном обряде.

Остальные, видимо, считали себя настоящими героями, но никто из них не жил здесь в прежние времена; они старались держаться от этих краев подальше, пока опасности не миновали. Невероятно, что я оказался по одну сторону с такими людьми. Да только по этой единственной причине мне следовало выступить в защиту Гарсия.

Потом я вспомнил о Чарлзе. Он очень волновался, и я предложил ему вернуться домой и омыть руки от всего, что должно было здесь произойти, — тщетно. Он был уверен, что вот-вот примет участие в важнейшем ритуальном действе, после чего станет настоящим мужчиной. Я всегда боялся, что его может ужалить змея, или лошадь лягнет, или он попадет на рога быку, или скотина затопчет. Всех этих опасностей малыш избежал, но, похоже, я все-таки его потерял. Вот он, весь потный, несмотря на прохладу ночи, сжимает винтовку в полной готовности стрелять в человека, который был гостем на его крестинах.

Каса майор Гарсия стоял над остатками старой деревни — несколько саманных домишек и ветхих visitas[31], несколько акров corrales de lena[32]. Двор огорожен каменной стеной — отголосок времен, когда скот пасли на открытых пастбищах, — здесь-то мы и выстроились, окружив дом с трех сторон на расстоянии пятидесяти-шестидесяти ярдов. Настроение не изменилось. Предстояла не просто расправа — свержение старого режима, создание основ нового мира.

А потом появился Педро. Густые седые волосы аккуратно зачесаны назад, белоснежная рубаха, брюки тщательно заправлены в высокие башмаки. Он, казалось, удивился, увидев толпу, в которой множество его соседей — людей, чьи семьи ему хорошо знакомы, чьих жен и детей он всегда радостно приветствовал. Шаркающей походкой человека, поднимающегося на эшафот, он вышел на террасу, встал у верхней ступени лестницы. Начал было говорить, но голос дрогнул, и ему пришлось откашляться.

— Моих зятьев здесь нет. Я не знаю, где они, но, как и вы, я буду рад увидеть их на виселице. К несчастью, их здесь нет.

Он смущенно пожал плечами. Если и существует худшее зрелище, чем напуганный гордый человек, я такого не видел.

— Может, кто-нибудь из вас войдет в дом, и мы вместе обсудим, как их отыскать.

Опустив винтовку, я перебрался через стену и двинулся вперед, пока не оказался по центру двора, как раз между нашими людьми и его. Наши смутились было, но быстро взяли себя в руки и пришли в ярость, поняв, что я намерен лишить их развлечения.

— Я поговорю с Педро, — объявил я. — Если сержант и его люди пойдут со мной, мы сумеем все решить.

Сержант покачал головой. Возможно, он опасался, что это ловушка, а может, опасался, что как раз не ловушка, — трудно сказать.

— Все вы знаете, что Гленн — мой сын, — продолжал я. — И украденные коровы — тоже мои. Это не чья-то война, а лично моя. И я ее не хочу.

На меня никто больше не смотрел. Гленн и наш скот больше не имели к происходящему никакого отношения. Все разом взяли оружие наизготовку, присев пониже, словно не сговариваясь решили, что меня вообще не существует, — так стая птиц одномоментно меняет направление полета без всякой команды. Откуда-то справа раздался выстрел, потом грянул залп. Услышав свист пуль над головой, я рухнул на траву.

Педро тоже упал. Он лежал на террасе, держась руками за живот, но тут из дверей выскочили двое и втащили его в дом, не обращая внимания на пули, откалывавшие щепы от косяков.

Поверх низенького каменного укрытия я разглядел торчащие макушки наших соседей — а еще барабаны револьверов, дымок, вырывающийся из стволов, сверкающий металл перезаряжаемых магазинов, облачка пыли там, где пули попадали в камень. Подняться я не мог, иначе меня пристрелили бы те или другие, поэтому продолжал лежать. Мне было странно спокойно, и я подумал, а не убит ли уже; земля подо мной слегка покачивалась, словно я плыл по реке или, может, по воздуху. Отсюда, с огромной высоты, все казалось бессмысленным. Мы могли вообще не выбираться на сушу; собственное неведение человек осознает не более, чем рыбы, таращащиеся из пруда, — свое.

А пули все посвистывали. Я смотрел на Билла Холлиса, когда вдруг взвилось белоснежное облачко, глаза его расширились, словно он пережил откровение, винтовка звякнула о стену, и он опустил голову, будто внезапно решил вздремнуть. Перед глазами встала картина: Билл играет на скрипке у нас в гостиной, а его брат поет.