Анна Матвеева - Завидное чувство Веры Стениной Страница 17

Из конверта выпорхнула маленькая чёрно-белая фотокарточка — девочка с ясным лицом, но без улыбки писала, что готова дружить. Как будто у неё был выбор! Дружить с советскими детьми следовало независимо от того, хочешь ты переписываться с Верой Стениной из Свердловска или не хочешь. В названии Свердловск есть что-то чешское: согласные звуки в ряд, и вот уже слово превращается в забор, перелезть через который может лишь человек с образцовой дикцией. «Крк» — по-чешски «шея». Влтава — река в Праге. Мороженое — «змрзлина». Надстрочные знаки, гачеки, парили над буквами обратного адреса, словно чайки. Цифра 9 была у Ренаты без всяких хвостиков, стояла ровно и ладно на единственной ноге. Место, где заклеивался конверт, Вера по моде времени украшала дополнительной чернильной «штопкой», но Рената никогда этого не делала, по-европейски доверяя почте: Я хочу стать медицинским работником. Дорогая Вера, напиши мне, кем ты хочешь стать.

Я много лет хотела стать Юлькой Калининой, — думала Вера, выходя из подъезда и честно отвечая на давний вопрос Ренаты Галбавой, ни разу не виданной, но при этом ненаглядной. Даже писем из Чехословакии, где лежали ценные календарики с дружелюбно обведённой датой Вериного дня рождения, даже их она никогда не ждала так сильно, как конвертов из Орска Оренбургской обл., где отдыхала летом Юлька — среди степей, арбузов и кузенов. Советские конверты с картинками — Есенин, День космонавтики, кокер-спаниель с ушами, напоминавшими причёску Бакулиной, а ниже — шесть маленьких лабиринтов, где писали почтовый индекс, и Вера, не любившая чертить и рисовать, с удовольствием выводила орский индекс Калининой — 462408. А Юлька вкладывала в конверты не буржуйские календари и вкладыши от жевачки, а потемневшие степные тюльпаны и мёртвых бабочек…

Таксист остановился прямо у помойки — соседка из первого подъезда кротко обходила машину по периметру. Вера так и не собралась купить машину, хотя права у неё были и даже успели устареть — она ни разу после экзамена не сидела за рулём, разве что во сне.

Неловко дёрнула ручку двери. Каждый раз повторялось одно и то же: попадая в такси, оказываешься в гостях у незнакомого мужчины. Запахи. Музыка. Глаза в зеркале заднего вида.

С недавних пор мужчины исполняли в Вериной жизни проходные роли. Тень в проулке. Неясное отражение в зеркале. Сон. Третьестепенные персонажи, понадобившиеся живописцу только для того, чтобы продемонстрировать, как эффектно он может изобразить тяжёлые складки материи. Смотрите, этот алый плащ, он совсем как настоящий! А кто под плащом, не так и важно — герой стоит к нам спиной, склонив голову.

…Копипасту с Евгенией выписали из роддома на третий день — ребёнок на десять баллов по шкале Апгар. Эти слова лежали у Веры на сердце как булыжники, и мышь развлекалась, летая вокруг них и щекоча своими гадкими крыльями живую несчастную плоть. Малышку завернули в одеяло, перевязали лентой, какие продавали в галантерее по метру. Вера преподнесла молодой матери ценнейшие вещи: отрез марли и рыжую прорезиненную клеёнку, а еще — польский синтетический костюм на вырост, от которого летели искры, как от самой Веры. Точнее, от той заразы, что жила внутри.

— Как хорошо, что девка! — шумно радовалась Юлькина мама. А ведь Серёга ещё совсем недавно был жив… Вера неловко поздоровалась, глянула в личико Евгении. Оно было умным и встревоженным.

— Верка, я так рада, что это не мальчик! — сказала Юлька, тоже, как и Вера, мечтавшая о сыне. Она молниеносно перестраивалась, словно пытаясь сбить со следа тех, кто рисовал её судьбу, — принимала всё как есть и не роптала. Дали девочку — будем любить девочку.

Бакулина как раз в те дни уезжала в свой Париж — и тщательно скрывала от окружающих это обстоятельство. Иногда Вера всерьёз думала, что Бакулину завербовали. Она так отчаянно боялась проговориться о своих новостях, что молчала вообще обо всём. В роддом, впрочем, пришла, но ненадолго — чмокнула губами над конвертом с малышкой и едва ли не сразу же распрощалась.

— Это ж не собака ей, чмокать! — возмутилась Стенина. Евгения мирно перенесла всеобщее курлыканье и в конце концов очутилась на руках у Веры.

Она внесла кулёк с Евгенией в квартиру и, конечно, осталась — и не только в этот день. Юлькина мама не собиралась бросать работу, а Вера делала всё, что требовалось, — без малейшей брезгливости, но и без умиления. Евгения не нравилась ей только тем, что она была Юлькина, не её. А во всем остальном — замечательная девочка. Попусту не орала, ела, сколько нужно. Спала, правда, с перерывами. На внешность, как сказала бы мама, миленькая.

— Спи скорее! — приказывала Вера Юльке, когда Евгения доедала свой ужин. Юлька слушалась, засыпала с младенцем у груди — как Мадонна Джентилески. А Вера мягко закрывала дверь и шла домой, где было очень пусто и очень тихо. Мама проводила лето в саду у тёти Эльзы — компост, теплицы, выгребная яма, погреб, забор… Вера уставала от себя за вечер и снова шла к Калининым. Там её ждали — ещё бы! Бесплатная нянька. Иногда оставалась с Евгенией на ночь, выносила Юльке на кормление — как барыне.

Однажды пропустила день — и Юлька на неё обиделась. У меня брат погиб, а ты помочь не хочешь!

Совсем обнаглела, — возмущалась мышь. — А ты и сама хороша! Всё бросила, даже выставки!

После рождения Евгении Вера всерьёз носилась с идеей устроить выставку детских портретов. Гольбейн. Лукас Кранах. Веласкес. Мэри Кассат[11]. Кустодиев. Но это быстро прошло — портреты не складывались в экспозицию, каждый был сам по себе, как дети, которые поссорились на прогулке — и теперь разошлись по разным углам.

Вера бродила по дому, начинала листать альбомы с репродукциями и тут же бросала это занятие. Весь пол усыпан книжками, над которыми так тряслись в восьмидесятых.

За окном был август. Маковский. Венецианов. Шишкин. Дети кричали во дворе, с балкона сверху долетал тёплый сигаретный запах. Вера вдруг вскочила на диван с ногами, прижалась к стене всем телом — ни дать ни взять княжна Тараканова. Мышь внутри широко плеснула крыльями — как вёслами по воде.

— Зачем мне всё это, — сказала вслух Вера. Что это были за слова — молитва или угроза — неизвестно, но, выслушав себя, Стенина по раскрытым книгам побежала в свою комнату — собираться. Срочно уйти, уехать! Ей всего двадцать! Боже мой, уже двадцать!

Она не хочет больше держать в руках чужого младенца и произносить на полном серьёзе такие слова, как «марлечка», «сцеживание» или «мамина титя». Тьфу! Мамина титя! Вера вспомнила Юльку в расстёгнутой рубахе с мокрым пятном у одной груди, — с другой сражается Евгения. Соски́ острые, как вьетнамские шляпы, и Евгения плачет, потому что молоко из этих шляп добывается с трудом. Между тем у Веры Стениной почти оконченное высшее, и пусть они там сами без неё, с марлечками.