Шон О'Кейси - Современная ирландская новелла Страница 16

Через месяц настал конец. Школьная крыша протекла, и у Тома в классе заниматься стало невозможно: в течение трех недель, пока меняли шифер, ему приходилось перебираться со своими учениками из одного помещения в другое. За три недели он увидал, как они все учат. Но занимал его только Умник, и он был волшебником. Мальчики оказывались у него вовсе и не в классе, а в цирке или же на стадионе. Вся хитрость заключалась в том, чтобы вынудить их следовать за собой, не давая ни минуты передышки, впрочем, и хитрости никакой не было, а просто натура такая. Он был прекрасен; Том порой давал своим ученикам письменные задания, притворялся, что глядит в окно, а сам тем временем завороженно следил за погоней на другом конце класса. Однажды он так стоял, глядя на монастырский огород, а Умник у него за спиной умело вовлекал класс в дискуссию о правах монастырей. Сорок минут он ставил вопрос за вопросом: «Салливен, что бы ты подумал, увидав, как у твоего отца отнимают пастбище?»; «Да, но, представь себе, что раньше оно ему не принадлежало. Представь себе, что раньше оно было церковным»; «Бреннан, а как насчет казней всех этих несчастных бродяг, заполонивших страну и с голоду идущих на чудовищные преступления? Справедливо ли отправлять их на виселицу?» Затем он перескочил на гуманность Джона Хауерда и задуманную им тюремную реформу: «Кэссиди, что ты скажешь об этой идее?»; «Билан, когда, по — твоему, в Англии зародился дух гуманности?»; «Уолш, а что ты скажешь о церкви? Было ли с ее стороны гуманно учить, что ад — это не только пламя, гложущее тело, но и страдания, гложущие душу?»; «Фоли, а ты как считаешь? Человечней это или еще бесчеловечней?»; «А вы все как думаете? Кто был в тот ужасный век гуманней, папа или король?» И тут Том услыхал щелк дверной ручки и, обернувшись, увидал старика Анджело, выскальзывающего столь же бесшумно, как он, видимо, и вошел.

На другой же день Анджело вызвал Тома из класса и сообщил, что после рождественских каникул ему придется, кроме английского, преподавать еще историю.

— Но я, — воскликнул Том, — никогда не изучал историю. А брат Ригис в истории собаку съел. Он по этой части дока. Вы же сами слышали!

— Я много раз его слышал, мистер Кеннеди.

— Тогда вы понимаете, что мне за ним не угнаться. С ним рядом я круглый ignoramus[19]. И мальчишки в восторге от его идей насчет истории.

Анджело раздосадованно вздохнул. Он достал табакерку, но слишком уж он был огорчен, чтобы ею воспользоваться.

— Мне очень жаль, мистер Кеннеди, но вам придется делать то, что я говорю. Вам достаточно прочитать готовый текст, опережая класс на две — три страницы. И я хочу… — прибавил он с неожиданным и не свойственным ему возбуждением, — чтобы вы поняли: мне нет дела до того, увлекают или не увлекают мальчиков идеи брата Ригиса, или ваши, или чьи угодно.

Мои требования элементарны. Я хочу, чтобы мальчики сдали экзамены, и ничего больше. Все дело в том, что с тех пор, как у нас три года назад появился брат Ригис, на истории они срезаются чаще, чем на любом другом предмете. И меня это не удивляет. Объясните мне, к чему на уроке истории выяснять, настоящий ли в аду огонь? Послушайте! — Он весь дрожал, и его округлое, мягкое лицо побагровело, как бурак. — Наша маленькая община была самой кроткой и самой счастливой во всей Ирландии, покуда брат Ригис не свалился нам на голову, чтобы вкушать в деревне мир и покой. Мир и покой? Помилуй боже! С тех пор как сюда явился этот человек, не стало ни мира, ни покоя. Известно вам, что вчера в нашей маленькой библиотеке они с братом Нессеном, братья по вере, дошли в буквальном смысле слова, понимаете, в буквальном, до рукоприкладства — я и не думал никогда, что доведется мне что‑нибудь подобное увидать. А из‑за чего, мистер Кеннеди? Из‑за природы адского пламени. — Он схватился за сутану на груди, словно одолевая себя. И сразу успокоился. — После каникул будете вести историю. Не бойтесь, хуже своего предшественника не окажетесь. И с будущего семестра я вам повышу оклад на двадцать пять процентов.

Вечером после четвертой кружки портера Том решил, что, если Анджело угодно, он может его увольнять, но лучшему другу он свинью не подложит. Утром выяснилось, что от него ничего не зависит. У монастырских ворот стоял санитарный транспорт. Рядом полицейский и какой‑то штатский разговаривали с Анджело и Нессеном. В школьных окнах торчали побелевшие физиономии. Дикки Толбет шепнул Тому, что среди ночи Ригис исчез, полиция и братия искали его с фонарями и только три часа назад нашли в придорожной канаве без сознания — видимо, сшибла проходящая машина. Так, без сознания, он и лежит у себя на кровати, в обители, и его хотят везти в больницу графства в Трали.

Ригис все еще был без сознания, когда Том уехал на рождество в Дублин, он был без сознания, когда Том вернулся, — он пробыл без сознания шестьдесят шесть дней. Еще месяц спустя он вышел из больницы и, как он сам сообщил Тому за чашкой чая, был совсем здо ров. «Полный порядок. Не считая помятой печени, переломанной ноги, двух раздавленных пальцев, трех ребер, скрежещущих, стоит мне наклониться, и серебряной заклепки в черепе».

— И здорово же ты нас напугал, — заметил Том тем веселым тоном, который у всех нас припасен для столь печальных случаев. — Я каждый день думал — вот-вот услышу, что ты умер.

Умник, сидевший в кресле, странно на него поглядел и спокойно сказал:

— Так оно и было, — Что было?

— Я умер.

— Во всяком случае, сейчас ты выглядишь вполне живым, — смущенно улыбнулся Том.

Умник сжал губы, складка между бровями углубилась. Видимо, это была отнюдь не шутка.

— В моей смерти нет ни мрлейшего сомнения. С тех пор как я ожил, у меня было достаточно времени обо всем об этом поразмыслить. Я задавал себе множество любопытных вопросов. И пришел к простейшему выводу. Когда меня в ту ночь сшибли на шоссе, удар по голове погрузил меня на шестьдесят шесть дней в полное забвение. Я ничего не понимал и не чувствовал. Не знаю, что для меня бы изменилось, если бы и сердце перестало биться. Словом, с обычной, человеческой точки зрения я был покойником.

Кого другого Том поднял бы на смех или же пробормотал бы что‑то незначащее. Он уже было начал говорить, наклонился вперед, выпрямился — потом еще раз и еще раз — и наконец бессильно откинулся в кресле. Он был как лунатик в воображаемом челноке. С Умником всегда кончалось этим.

— Но душа твоя была жива, — сказал он в конце концов.

Умник расплылся в улыбке и, чтобы усилить впечатление, заговорил разом с ирландским провинциальным и с так называемым оксфордским произношением — так ирландцы обыкновенно демонстрируют свое превосходство, не показывая высокомерия.

— Ого! Вот паинька мальчик! Ты, стало быть, поверил в существование души?

— Не то чтобы поверил. Я говорю метафорически.

Вроде как у Шекспира: «Краткость — душа остроумия». Или у Ренана: «О господи, если ты существуешь, господи, спаси мою душу, если у меня есть душа». Я не верю в существование души в том смысле, как ты это понимаешь.

Умник вздохнул:

— После того, что со мной произошло на дороге в Трали, я ни во что уже не верю. Во что тут верить? В то, что у человека, состоящего из плоти, но не способного ничего совершить во плоти, все‑таки есть душа? Но это уже не человек, а растение. Что же я — редиска или картофель? Конечно, — пробормотал он задумчиво, — были философы, которые верили — иные, может, и поныне верят, — что у растений и у животных есть душа.

— Бог его знает, — уступил Том. — Временами мне сдается, что в каком‑то смысле я не лучше картофеля.

Умник безразлично махнул рукой:

— Итак, ты утверждаешь, что существуют две души. Одна — рациональная и другая — иррациональная. Это ересь Фотия. Она осуждена Константинопольским собором восемьсот шестьдесят девятого года.

— Но ведь бесспорно, — взмолился Том, — что душа моя порой бездействует. Ну хотя бы тогда, когда портер льется мне в желудок. Или когда я вот сейчас гляжу, как ты пьешь чай…

— Сейчас ты отвергаешь принцип цельности. Это осуждено Вьеннским собором в тринадцатом веке[20]. Вторично осуждено Пием IX в тысяча восемьсот пятьдесят седьмом году. Видит или пьет весь человек, а не только твои пьяные воспаленные глаза или твоя огромная пересохшая пасть. Душа и тело пьют заодно. «Я пью, — сказал Аристотель, — следовательно, я существую».

У Тома дух захватило, и он вытаращил глаза.

— Умник! Я ничего уже не понимаю. Сделай милость, скажи мне, о чем мы сейчас конкретно говорим?

— О бреде. В который верят миллионы. Который для миллионов — реальность. Я иногда задумываюсь, — сказал он, дергая себя за левое ухо, — а су ществовала ли вообще в Западной Европе эта идея до Аристотеля?

Голос Тома взвился на отчаянно — пискливую высоту;