Шон О'Кейси - Современная ирландская новелла Страница 13

Взяв свечку, старуха привела его в комнату под самой крышей, сырую и холодную, точно склеп. Покончив с этим, он тотчас вышел, тоскливо огляделся и заскочил в первую же пивную утопить досаду. Телеграмма от настоятеля «Выезжайте занятия завтра» означала одно из двух: либо кто‑то уже до него приезжал, увидал Кунлеен и плюнул на это дело, либо сюда вообще никто ехать не желал. Покамест бармен не погасил масляные лампы, он пил не переставая, потом вскарабкался к себе в комнату, вывернул на кровать все, что было в карманах, и дрожащими руками сосчитал монеты, прикидывая, хватит ли на обратный билет до Дублина. Выяснилось, что от пяти фунтов, с которыми он ехал, уцелело одиннадцать шиллингов и два пенни, и теперь он взирал на свое прошлое и свое будущее сквозь туман, окутавший фонарь за окном…

Взглянуть на него, задать пару вопросов, и все про него будет ясно. Выглядит лет на сорок пять (было ему тридцать шесть); седая барсучья шевелюра; веки красные, как у ищейки; ноги в широких штанинах, точно слоновьи; ходит вперевалку, как тюлень, и лет пятнадцать выпивает. Что же до его профессиональных качеств учителя английского языка, то лет восемь назад, с грехом пополам прослушав в университете вечерний курс, он получил в Дублине степень бакалавра искусств, и, покуда учился (как, впрочем, и до того, и после), ни на одной работе, за какую ни принимался, удержаться не мог — был он и секретарем в туристском бюро, и переписчиком в рекламном агентстве, и распространителем подписки на «Британскую энциклопедию», и помощником редактора «Айриш дайджест», и заместителем помощника редактора юмористического еженедельника «Тарарам», и служащим на аукционе, и подручным букмекера, и сборщиком в богоугодной организации, проповедующей полное воздержание от спиртного. Три дня назад его оттуда уволили за то, что он в одиннадцать часов вечера заявился к приходскому священнику в Киллини совсем уже косой. И тут он решил, что ничего не остается как пойти в учителя. Проглядывая наутро мелкие объявления в педагогической колонке «Айриш индепендент», он обнаружил вакансию учителя английского языка в МОК’е Кунлеена, в графстве Керри. Не мешкая, он написал настоятелю, что имеет степень бакалавра искусств первого класса и три года практики в Англии, прибавив, как оно в самом деле и было, что двадцать лет назад сам обучался в монастыре, в Корке. Он отправил письмо, моля господа, чтобы тем временем хоть что‑нибудь успело подвернуться, только бы не учительствовать. Но единственное, что, повергнув его в смятение, подвернулось, была телеграмма.

Поутру, когда старая миссис Гестон, кряхтя на крутой лестнице, его разбудила, он обнаружил, что, хоть и состоит городок из одной только Главной улицы, улица эта широкая, красивая, дома на ней разноцветные, а солнце до того печет, что над крышами курится легкий пар. Из своего высокого окна он видел величественную цепь гор, обширную пустошь, поросшую вереском, то тут, то там расступающимся перед крохотными фермами, а далеко на западе различал сверкающую полоску океана. Еще приятнее было ему отыскать школу — серую, квадратную, двухэтажную, с крестом наверху, — она стояла рядом с церковью, завершавшей улицу. Настоятель, брат Анджело Харти, оказался добрым неповоротливым стариком, встретил он Тома радушно, не задал ни единого вопроса и, прежде чем представить будущим ученикам, любезнейшим образом провел по остальным классам и познакомил с коллегами — шестерыми братьями из обители, в темно — синих сутанах с целлулоидными воротничками, и мирянином Дикки Толбетом, веселым тощим человечком, с пенсне на красном, как креветка, носу, выдававшем тягу к спиртному. Все они встретили его как нельзя более дружелюбно.

— А здесь, — сказал Анджело, открывая еще одну дверь, — брат Ригис. Наш учитель истории.

Том вгляделся в немолодое лицо и неторопливо протянул руку давнишнему своему товарищу по школе Умнику Карти. Брат Ригис столь же неторопливо сделал то же самое, засим пошло бодрое «Привет, Том!» и удивленное «Это и впрямь ты?», и снова он был в монастырском колледже в Корке, и было ему тринадцать.

Четыре года, чистейших, приятнейших, прекраснейших года его жизни, они с Умником сидели рядом на одной парте, каждый день на всех уроках. А после школы опять встречались. Все праздники проводили вместе. То были времена Дамона и Финтия[16]. Пора слияния душ, обмена дневниками, мечтаниями, кумирами, стихами. «Хвала Бонапарту, творцу и поклоннику силы» Умника в ответ на Томово: «О дева, разорви мои ты путы! Да буду я страданьем обуян, живя меж прокаженными, как будто в далеком Молокае Дамиан[17]». В те годы Умник грезил о восхождении на горы Индии или об исследовании «девственной Амазонки», а Тому хотелось стать если не вторым отцом Дамианом, то монахом — траппистом[18], и молиться всю ночь, и трудиться весь день, слова не молвя, рыть себе могилу, каждую неделю углубляясь еще на фут. В те годы Том уже был без отца, мать Умника тоже скончалась, и мальчики мечтали о том, чтобы отец Умника женился на матери Тома и Умник с Томом жили вместе, как братья. Они не стыдились слез, когда Умнику стукнуло семнадцать и отец послал его в Дублин учиться на учителя, а Тома мать отправила в семинарию в графстве Лимерик, где ему надлежало стать капуцинским пропо ведником. С этой минуты жизнь их определилась. Умник обрел что хотел — должность учителя в Дублине, а Тома из семинарии выгнали — наставитель послушников сухо дал ему понять, что у матери его (она тем временем умерла), может, и впрямь было призвание к монашеской жизни, но что до него… А ведь ему уже двадцать один год. Не лучше ли отправиться в Дублин и поискать работу?

В Дублин? И Том сразу подумал об Умнике.

Вскоре они жили вдвоем в небольшой квартирке, и все у них было на двоих, вместе ели и пили, вместе таскались за девчонками и добросовестно их подманивали друг для друга, сговорившись, что если один ведет девчонку домой, другой гуляет, покамест не увидит с улицы, что шторы раздернуты и на окне выставлен зонтик, обозначающий, что буря миновала; впрочем, на практике гулять по улицам всегда выпадало Тому. Водиться с девчонками ему нравилось, но он никогда их, как говорится, «не трогал». Что же до споров, то Умник и есть Умник — конца им не было. Давно миновало время, когда кумиром Умника был Бонапарт при Лоди или когда он мечтал взбираться на высокие горы и исследовать великие реки. Теперь его влекли чудеса современной науки. Кумирами его стали такие люди, как Бор, Резерфорд, Томсон, Эйнштейн, Планк или Милликен. А исчадьем зла ему казался любой священник, монахиня, монах, епископ и архиепископ — вплоть до папы и кардинальской курии. Нынешняя перемена удивляла Тома, лишь покуда он не вспомнил странные вопросы, которые Умник задавал в школе, за что и прозвище свое получил («Если убийство — грех, объясните мне, брат, почему славят религиозные войны?»; или; «Если крылья есть у птиц, объясните мне, брат, почему их нет у нас?»; или: «Если мы после смерти обращаемся в прах, объясните мне, брат, почему католиков не положено предавать кремации?»).

Разногласия стали беспокоить Тома лишь по мере того, как молодые люди менялись ролями, рокирова лись, как в шахматах; Умник вынужден был признать, что в религии все‑таки есть своя правда, хоть в последний раз она дала себя знать, прячась в катакомбах, а Том скрепя сердце пришел к выводу, что хоть оно вроде бы и так, однако же на самом деле истина, вероятно, лишь в нашем воспоминании о божественном призраке, бродящем вдоль побережья Галилеи. Волей-неволей приходилось углубляться в анализ Евангелия, покамест Том в ужасе не обнаруживал, что призрак помаленьку оборачивается облачком дыма. Как‑то раз июльским вечером он, громко топоча, вернулся с работы, решившись покончить с этим раз и навсегда. На столе он нашел записку: «Прощай, увидимся в мире ином». С той поры он никогда Умника не видал и не слыхал о нем.

И вот Умник улыбнулся, как в прежние дни. Он поседел, стал сутулиться. Единственное, что осталось смолоду, — неровная вертикальная складка между бровями, набегающая, как волна под ветром. Но теперь казалось — она вырублена навсегда, как прерывистая линия жизни на ладони. Или же, думал Том, покуда Анджело уводил его из класса, как фраза, кончающаяся не так, как ей бы положено, судя по началу. Анаколуф это, что ли? Все равно что сказать: «С пьянством не совладать, господи помилуй, что за судьба меня ждет?» Впрочем, бог его знает, думал он, следуя по коридору за широкой спиной Анджело и вдохновенно составляя анаколуфы, следует ли принимать происшедшее с ним и с Умником за исключение из правила, если всякий ирландец живет, словно курьерский поезд, с пленительными мечтаниями и великими надеждами мчащийся в рай и на полпути сворачивающий, черт его подери, на боковую ветку, ведущую как раз туда, откуда вышел, и вся машина разваливается на части, и каждое колесо выстукивает: «Стоит ли тут вообще за что‑нибудь браться?»