Халлгримур Хельгасон - 101 Рейкьявик Страница 13

— Ну вот, смотри, теперь он так мило улыбается, ха-ха-ха. Вот так, просто ему нужен массаж сердца. Если ничего не выйдет, попробуй дыхание рот в рот. Ха-ха-ха. А если и тогда ничего не получится, то обратись ко мне. Я за свою жизнь столько разбитых сердец склеил, недаром меня зовут Чудо-скотч.

Он крепко хватает мою коленку и ее коленку.

— Ну как, чувствуете? Такой мощный захват? Ха-ха-ха.

— Но это не любовь, — говорит Хофи.

— Нет? Ну, я вас соединю, — говорит Гюлли, обхватывает наши коленки еще сильнее и весь трясется. Потом он прекращает и хохочет: — А вы слышали анекдот про пересадку сердца? Короче, одному мужику пересадили сердце. Ему досталось сердце какой-то женщины, а он был такой весь из себя крутой, совершенно непрошибаемый, и вот ему вставили женское сердце, нежное такое и чувствительное. И что же? Как вы думаете, что с ним произошло?

— Стал голубым? — быстро спрашиваю я.

— Э-хе-хе-хе… Нет. Нет-нет. С ним вообще ничего не произошло! Как был непрошибаемым, так и остался, не изменился ни капельки. Ха-ха-ха…

Гюлли встает, делает шаг к ночному столику, берет с него книгу — кажется, «Man Воу», биографию Боя Джорджа, — а затем говорит:

— Нет, ребята, у вас все безнадежно. Забейте на это. Ничего у вас не выйдет. Вы для этого слишком разнополые. Мальчик с девочкой… Ничего не получится. Такие союзы — это просто для того, чтоб рожать детей, для поддержания жизни на земле. А мы — мы с этим покончим… Хе-хе-хе… Нет-нет… У нас, у мальчиков, — ни родов, ни прочей мутотени. У нас pure love[74] в чистом виде, хе-хе-хе… Единственное, что у вас с нами общее, — это презерватив. Только вы им предохраняетесь от новой жизни, а мы — от новой смерти.

И ушел. Мы некоторое время молчим. Потом я встаю и выхожу.

Вечеринка продолжается до утра. Я возвращаюсь домой с Хофи.

Рождественский городок. На улицах висят лампочки. Весь город обгирляндили. Люди закутаны, ковыляют по улицам, как мумми-тролли. Из каждого валит дым. Все — как какие-то дизеля, загрязняющие воздух. Когда-нибудь мы все бросим курить. Комбинезоны шикарные. Я в центре картины. Мама послала меня за елкой. Дала пять тысяч крон. Я в очередной раз смотрел «Запах женщины». Слепой Аль Пачино ждет дома на паузе. На Лёйгавег ни одной машины, а идти по ней почему-то еще труднее. Каждую секунду рискуешь на кого-нибудь напороться.

1. Лова. «Хай». «Хай». «За подарками ходил?» «Ага». «Ну как, у тебя уже отпуск начался?» «Отпуск?» «Ну да, рождественский». «Ага». «О’кей, мне пора бежать, до свидания, пока». «Ага, пока».

2. Рейнир. «Привет». — «Привет».

3. Трёст и Марри. Трёст несет огромный кактус. Он придает переулку Банкастрайти дух Майами-Вайс.[75] Замороженный огурец вуду.

— Это что, подарок? — спрашиваю я.

— Нет, елка.

— У тебя что, будет кактус вместо елки?

— Ага. Повешу гирлянду с лампочками, и будет — во! Прямо Бен Кингсли с мишурой на башке.

Я из таких штучек уже вырос. Заглядываю ему в глаза: неужели «э»? Нет, только «а», «б», «ц» и «д».

Заглядываю в глаза Марри. Там тоже вроде бы все в порядке. Две обычнейшие лунки, и из них глядят мячики для гольфа. Два мячика для гольфа, на которых тушью нарисовали два зрачка.

— Это что-то новенькое? — спрашиваю я.

— Да, мы тут решили сотворить что-нибудь необычное. А еще это из-за Торира. Устроим ему ништяк под Рождество. Знаешь, первое Рождество у нас на севере, и такой настрой, типа «back to the desert»,[76] — говорит Трёст.

Трёст и Марри живут вместе. С тех самых пор как Марри дома у матери проболтал все деньги на секс по телефону. А Торир — это их домашний любимец. Ящерица. Какая-то аризонская; Марри притаранил ее из-за границы этой осенью.

— Да, а у него как дела?

— Ну… Он растет…

Я видел Торира только мельком. Один раз. После этого я к ним носа не совал. Из-за этой зверюги им приходится протапливать квартиру на полную мощность. В последний раз, когда я к ним заходил, у них было сорок два градуса тепла.

— Такой длинный стал, прямо змея.

— Да-да… А где вы его достали?

— Кактус? В Колапорте.[77] У зятя Марри там свой лоток, знаешь, у Хосе, мексиканца.

— Это который работает там, как его… в «Мексборге»?

— Да. Вроде бы он владелец ресторана. Так ведь, Марри?

— Да. Или они оба: он и Баура, сестра.

— А куда ты идешь? — спрашивает Трёст. — Не заскочишь с нами в «К-бар»?

— Нет. Я вообще-то тоже шел за елкой. И потом, я хочу фильм досмотреть.

— Какой?

— «Запах женщины»

— Да, клевый фильм.

— Ага.

— Там Аль Пачино играет — он крут безмерно.

— Ага.

— А кто с ним еще играл?

— Крис О’Доннелл.

— Да, помню. И еще там был кто-то во фраке.

— Вроде да. Но я дотуда еще не досмотрел.

— А докуда ты досмотрел?

— До того момента, когда они сидят в гостинице в Нью-Йорке.

— Во-во. Точно. А потом они уходят в пещеру и там читают стихи, ну, это ваще отпадная сцена!

— Нет, это из «Общества мертвых поэтов». Робин Уильяме.

— Ах да.

И вот мы стоим, как три старые паровые машины на морозе. Три столба дыма вокруг кактуса. Банкастрайти — банка с конфетами, на ветвях растут лампочки. Люди со своими люденятами. Изнывают от предпраздничного зуда. В душе скребется хвоя. Роже-ство. Трёст, Трёст!.. Как он мог перепутать эти фильмы! Аль Пачино с Робином Уильямсом? Ведь он не слепой! Дом правительства подсвечен. И где-то внутри него Давид Оддссон[78] накрывает на стол. Я прощаюсь с ними и лечу на площадь. Закутанные гам-бюргеры. Жареное мясо, запакованное в булки. Робин Уильямс сопровождает меня на Хаппарстрайти. «Король-рыбак». У него такая мощная грудная клетка. Помню, как я видел его у Леттермана. Дэвид Леттерман. Мне удается пройти в Колапорт незамеченным. Ребята сказали, что у Хосе можно купить елку. То есть нормальную, классическую. В дверях сталкиваюсь с папой. Возле ларька, где продают хот-доги.

— Ой, привет!

Похоже, он совершенно трезв — кроме рта. Наверно, поэтому он и общается со мной только при помощи него.

— Привет! За подарками пришел? — спрашиваю я таким тоном, как будто я ему и не сын.

— Нет. За тестом для печенья.

Он показывает мне пакет и одновременно запихивает в рот последний кусок своего хот-дога. В бороде капли ремулада. Он чем-то напоминает меня. Я так полагаю, это его ужин. Однако предпринимаю коварную разведывательную акцию:

— А я думал, Сара сама месит тесто.

— Нет, это для мамы; я как раз собирался ей это завезти. Гутта, сестра, сейчас у нее. Поехали со мной! Давно ты к своей бабушке не заглядывал!

— Я у нее был этим летом.

— Ну, я и говорю: давно…

— Она ничего не понимает. Стоит ей выйти в кухню — и она уже не помнит, кто у нее в гостях.

— Да ладно тебе!

— И потом я собираюсь досмотреть один фильм. Я его смотрю только под Рождество.

— А так вообще какие у вас новости?

— У нас? У нас Рождество.

— Слушай, прости меня, что я тогда, в прошлый раз… Я тогда как-то простремался. Но… Но вот…

— Что?

— Да ничего. Потом еще встретимся, поговорим. Маме привет.

— Ага. Саре привет.

— Что? Ага.

Судя по его фейсу, он ее не видел уже недели три.

Папа ниже меня. Он в пальто. Расстегнутом. Светло-коричневом. Обычно он носит галстук, но это не бросается в глаза. У него в одежде творческий беспорядок. Как и в счетах. Папа — владелец какой-то весьма загадочной фирмы. Когда-то это было что-то типа бухучета для других, одно время они еще приторговывали бумагой. Теперь уже не разберешь, что это такое, а если заглянуть в справочник, там только телефон. Фирма предоставит свои услуги. Хавстейнн Магнуссон, 5614169. Наверно, теперь все это хозяйство у него на дому. Когда меня в щенячьем возрасте спрашивали, кем работает мой отец, я всегда отвечал: «У папы своя фирма». Этого было достаточно. Тогда это считалось шиком. Как сейчас «бизнес-консультант».

Колапорт. Порт разбитых кораблей. Команда ищет золото. Беспорточная команда ищет луч света в темном царстве за двести крон. Или лазерный лучик — музыкальный центр за две тысячи крон. Розовый говорящий будильник за пятьсот, купленный на Канарских островах и одно время принадлежавший какому-то рыбаку Сигтору, три раза мотался с ним на Баренцево море и будил его по утрам английской или испанской фразой. Колапорт мне по кайфу. Я там раскопал несколько хороших вещей для своего музея: Джон Холмс в датском научном журнале семьдесят шестого года, плакат с Фаррой Фосетт (ц. 300 000) того же времени, редкостный будильник с Вуди Алленом и набор иголок и шприцов для Барби, «мэйд ин Тайвань».

Сперва я заглядываю к Парти. Парти пробыл в этом хлеву дольше многих коров, всегда при одном и том же лотке с одними и теми же товарами. Парти всегда играет одну и ту же партию. У Парти узкая специализация. Тухлая акула и видеокассеты. По факту одна только тухлая акула. Кассеты запрятаны под прилавок. Он их называет «Жизнь животных». Он выходит к прилавку, как выходец с того света. Мумия в костюме мумми-тролля. На лице грязные разводы, а табак в носу похож на землю, как будто его только-только откопали и кое-как отряхнули. Палец благоухает мочой. К нему нужен особый подход: