Михаил Колесников - Право выбора Страница 80

«В конце концов, писатель не эстрадный артист, чтобы веселить почтеннейшую публику…» — утешал я себя.

Голос Камчадала зазвучал более уверенно, когда он стал говорить о связи писателя с жизнью. Он не приводил себя в пример, но по всему выходило, что истинный писатель должен ехать на рудники, заводы, в колхозы, чтобы на месте изучать жизнь, путешествовать по родной стране. Ведь и Пушкин, и Лермонтов, Чехов, Гончаров, Горький, Маяковский не сидели на месте, а были великими очарованными странниками. Камчадал назвал несколько московских писателей. Один из них исходил за лето целую область, мок под дождями, жарился на солнце, заговаривал с прохожими и даже ночевал в колхозных избах. Другой устроился простым лесником и целое лето жил в лесу, не гнушался есть из одного котелка с простыми людьми и оставил по себе добрую память, — а был это довольно-таки известный писатель…

Да, да, писатель не должен отрываться от народа, его задача показывать жизнь такой, какова она есть. Кроме того, писатель должен вторгаться в жизнь.

Потом он читал отрывок из своей книги «Пылающие скалы». В огромном зале царила тишина, лица людей были серьезны: ведь большинство впервые слушало и видело настоящего писателя, приехавшего ради них из самой Москвы. Велика сила слова! Загрубелые экскаваторщики и бурильщики вздыхали, в глазах появлялось мечтательное выражение, остроты вызывали взрывы хохота. Затем снова наступала тишина.

Все шло, как говорится, чинно, благородно. Но неожиданно у дверей возник шум.

— Не пушшу, Сергей Ефремович!.. И не просите… — шипел на весь зал Сашка Мигунев, исполнявший обязанности контролера. — Не велено пушшать в таком виде…

Мигунев упирался руками в грудь рослого светловолосого человека в бежевом костюме. А тот, рослый, улыбался и легонько продвигался плечом вперед.

— Ну, ну, Сашок, посторонись, — говорил он добродушно. — Я в норме…

Я бросил взгляд на сцену и увидел, как нахмурился Кочергин, глаза его гневно сверкали. Катя была спокойна, по-прежнему на губах бродила легкая улыбка. Трифон Камчадал самозабвенно читал отрывок.

Шум у входа все усиливался. Аркадий Андреевич досадливо скривился:

— Опять, варначина, нажрался! Чтоб тебе лопнуть, дебошир треклятый..

— Кто это?

— Известно кто — Сережка Дементьев. Как нажрется, так начинает бузить. Прошлый раз с инженером Синицыным подрался: приревновал к Ярцевой. А что она ему, Сережке? Была жена, а теперь на порог не допускает. Прогнала в три шеи. И правильно сделала…

Аркадий Андреевич засопел, сердито шевельнул усами. А я стал следить за Дементьевым. Так, значит, это и есть тот самый Дементьев, которого на все лады расхваливал мне знатный машинист Паранин!

— Не пушшу! — надрывался Мигунев.

— Да иди ты к свиньям! — громко сказал Дементьев, отстранил контролера и шагнул в зал. Кто-то из рабочих уступил ему место. До конца выступления Камчадала Дементьев сидел смирно, и все успокоились. Но я успокоиться не мог. Неизвестно почему, меня неприятно взволновала новость, что Дементьев — муж Кати. Прогнала… Так ли это? И что вообще под всем этим кроется?.. Муж, муж… Она замужем…

И хотя в самом факте не было ничего необычного (почему бы Кате не быть замужней?), я ощущал непонятную горечь. А Катя по-прежнему с улыбкой смотрела в зал, такая близкая и такая бесконечно далекая. В детстве она носила серьги. Если бы вот сейчас подойти, наклониться, то можно было бы разглядеть в розовых мочках ушей маленькие дырочки. Впрочем, мне все равно, все равно…

Писатель захлопнул книжку. Рабочие бурно аплодировали.

— Прошу задавать вопросы, — сказал Камчадал. — Можно в устной и письменной форме.

Вопросов было много. Писатель, минуту поразмыслив, степенно на них отвечал.

Неожиданно поднялся Дементьев, по-ученически протянул руку:

— Разрешите?

Писатель кивнул головой. Зал притих. Аркадий Андреевич беспокойно заерзал на стуле, Кочергин подпер подбородок кулаком, с любопытством воззрился на Дементьева.

— Вот вы говорите, что писатель должен активно вмешиваться в жизнь… — начал Дементьев. — Двадцать лет назад я прочитал ваш роман «Пылающие скалы», и он произвел на меня большое впечатление. В нем есть романтика — то, что я люблю. Иногда молодой человек выбирает профессию под впечатлением хорошей книги. Я вам весьма обязан. Да. После я искал в библиотеках другие книги Камчадала. Но увы… Вот и хочется знать: что вы написали еще, кроме «Пылающих скал»? Ведь все-таки прошло двадцать лет!

Должно быть, Дементьев пустил отравленную стрелу, так как Трифон Камчадал быстро вынул платок и стал нервно протирать очки. Однако вскоре он справился с собой и ответил немного хриплым голосом:

— Вопрос законный. Но ответить на него затруднительно. По целому ряду обстоятельств я не мог написать еще что-либо. Правда, в газетах и журналах иногда появлялись мои статьи и очерки о живых людях. А вот сейчас я задумал писать большую вещь. От творческих планов до их осуществления, к сожалению, дистанция огромного размера. Нельзя требовать от писателя, чтобы он каждый год выдавал на-гора́ по роману. Как говорил Лев Толстой, писать нужно только тогда, когда не можешь не писать.

— Но ведь все-таки двадцать лет! — не унимался Дементьев. — Мы за более короткий срок построили рудник, и он каждый день выдает на-гора́ тысячи тонн руды. Тогда объясните, на какие средства вы жили все двадцать лет?

Это уже была бестактность. Кочергин налился кровью, расстегнул воротник рубашки. Только Катя была невозмутима, все так же чуть снисходительно улыбалась.

Камчадал помедлил с ответом, нацепил очки, произнес раздраженно:

— Вы, товарищ, разумеется, вправе требовать от нас отчета в творчестве. Но на какие средства я жил, думаю, вопрос сугубо личный и задерживать на нем внимание остальных товарищей нет смысла. Общеизвестно, что писатель издает свою книгу, совершенствует ее, переиздает, за что и получает вознаграждение. (Моя книга, например, выдержала сорок изданий.) Кроме того, писатель часто бывает в творческих командировках… Вас, по всей видимости, интересует не столько литература, сколько быт писателей. Но это особый разговор. Если располагаете временем, то заходите — потолкуем.

— Все ясно, — сказал Дементьев и сел.

Это был незначительный инцидент, но он произвел на всех неприятное впечатление. Что-то было оскорбительное во всем поведении Дементьева. Собственно говоря, кому какое дело, на какие средства живет писатель? Зачем ни за что ни про что обижать гостя? И этого грубияна, алкоголика любила Катя Ярцева!.. И как ловко отбрил его Трифон Камчадал…

И все же облик московского писателя после дурацкого вопроса Дементьева как-то потускнел. Писатель позволил допрашивать себя какому-то дебоширу и пьянице. Впечатление было такое, как будто вы повстречали на рынке Эмиля Золя с авоськой. Хорошее, приподнятое настроение, навеянное словами писателя, романтикой его книги, рассеялось. Лица сделались постными и злыми. Ведь сегодня все прикоснулись к чему-то необычному, приятно будоражившему, а Дементьев одной бестактной фразой разрушил все.

После кино я вышел из Дома культуры в дурном настроении. Ночь легла на тайгу прозрачная, синяя. Когда на луну набегало облачко, неясные тени скользили по склонам ближних сопок. Мохнатые сосны и лиственницы казались непомерно высокими. Мне захотелось остаться одному, и я простился с Аркадием Андреевичем и тетей Анютой.

Шел по просеке. На сердце была щемящая пустота. Почему-то на память пришли строки:

Мне,чудотворцу всего, что празднично,самому на праздник выйти не с кем…

Вернусь в свой барак, улягусь на койку, а завтра — снова то, что было и позавчера. Есть ли смысл в таком круговороте? Для меня лично? Другие чего-то ищут, добиваются, к чему-то стремятся. А я как щепка, подхваченная общим потоком. Я только и делаю, что убегаю от самого себя. Уехал из Москвы. Во имя чего? Решил навсегда остаться здесь. Но что ждет меня на руднике?. В чем смысл всего? Не потянет ли снова в город? Скорее в силу привычки, чем осмысленно, я вглядываюсь в окружающее, пытаюсь понять, чем живут мои новые друзья. И хотя здесь я всего-навсего рабочий, каких много, и внешне, по сути, ничем от них не отличаюсь, иногда все же горделивые мысли овладевают мной: я начинаю чувствовать себя посланцем странного племени писателей. И тогда пробуждается жгучий интерес ко всему. Я как бы заново, совсем по-другому начинаю видеть и Аркадия Андреевича, и Бакаева, и Паранина. Как разнятся один от другого эти люди! У каждого свои привычки, свой взгляд на вещи, даже говорят они по-разному. И все же угадывается нечто общее, связывающее всех. Иногда мне сдается, что литература и существует затем, чтобы разные народы разных стран воочию могли убеждаться, что в их стремлениях, мыслях, чувствах много общего. И никакая этнография не может лишить их этой общности. Вот так и на руднике. Нужно только уловить эту общность. Конфликты не только разъединяют людей, но и заставляют их вступать в тесные отношения, делают действующих лиц зависимыми друг от друга.