Древнее, вечное - Виктор Петрович Астафьев Страница 8

телка в кусты, тут же, где убил, единым духом сожрал половину и только тогда уж попробовал тащить оставшуюся часть добычи. Проволок половину туши метров полтораста, соря по снегу ошметья стылой крови, алые телячьи косточки, растягивая веревками зацепившиеся за коренья кишки, и, выдохнувшись, оставил мясо, едва прикопав его мохом и грязью, выдранными из-под снега, — отяжелел от жратвы косолапый, залег где-то поблизости, сторожа свою добычу. Зверь сильный, наглый, но беспечный — такому здесь не прожить.

К полудню, вызванные Устином, прибыли на наш стан оленеводы с двумя собаками. Старший, давно не стриженный Матвей, сходил к месту происшествия и, вернувшись, попросил чаю. Чай и каша были мигом разогреты. Оленеводы пили чай кружку за кружкой, хрумкали сахар, утирали пот рукавами рубах, расспрашивали про жизнь там, «у нас», про медведя и не поминали. Ребят сжигало нетерпение, но они не смели надоедать гостям, пробовали задобрить их собак, бросили по кубику сахара.

— Нейзя! — остановили ребят оленеводы. — Собак баловать нейзя.

Собаки и не брали сахар, гладить себя тоже не позволяли. Похрапывая, они приоткрывали губы над частоколом острых зубов, как только к ним протягивали руку.

Опорожнив полведра чаю со свежей заваркой, гости покурили городских сигареток, поплевывали под ноги, поглядывая за окошко. Раз-другой мелькнуло солнце в разводах поднявшихся облаков и вдруг умыто, празднично засветилось над избушкой. Облака, всосав в себя пар из ущелий, лесов и стлаников, катились круглыми снежными бабами под гору, к подножию хребта, к жилым местам, чтоб налить соком травы, леса, поля. Все таяло, все плыло вокруг, и снова пространственно-синенькое небо, обласканное помолодевшим солнцем, светилось над нами.

— Ну дак пошли, что ли? — буднично сказал младший оленевод и поднялся с крыльца.

Собаки вскочили с завалинок, где они лежали, скрывшись от капели, покорно подставили головы, чтоб с них сняли ошейники. Освободившись от поводков, они не затявкали, не помчались куда попало, не запрыгали, как городские шавки, — кобель на угол, сука за баней степенно помочились, катнулись в мокром снегу, отряхнулись и замерли в отдалении, ожидая приказаний.

Мы вооружились кто чем. Мой товарищ — фотоаппаратом, старшой и пастухи — ружьями, ребятишки — палками.

— Собак не перебейте, — оглядев все воинство, серьезно предупредил Матвей, — собаки — золото, медведь — дерьмо! — и пошел вперед косолапо, усадисто. Мы за ним. Парнишки, напряженные, подобранные, бледные, сзади.

— Ну, как тут, не мокро? — пощупал одного парнишку младший оленевод за латаные втоки и потряс головой, засверкав узенькими, смеющимися глазами: — Уй-вуй-бы-ыыыр! Страшно!

Парнишки вежливо посмеялись. Мы тоже. Обогнав хозяев, собаки приблизились к задранному бычку и сначала медленно, затем все убыстряя ход, закружились возле туши, тычась носами в снег, в грязь. Ноздри собак, сырые, чутко вздрагивающие от напряжения, работали, посипывая, вычихивая что-то их раздражающее, едкое, все заметней поднималась шерсть на загривках псов. Доверительное почтение вызывали мансийские лайки — они уж не подведут человека, сделают свое дело верно, достойно, и никакому зверю от них никуда не деться. Забирая все шире круги, отклоняясь дальше к стланикам и мокро чернеющему за ними реденькому лесу, лайки взвизгнули, будто одновременно наступили на острое, и пошли по направлению распадка, белеющего впадиной средь леса. Еще раз, уж мимолетно, мы увидели лаек в отдалении, на пестро вытаявшей поляне. Псы шли челночно: сука — влево, кобель — вправо, через какое-то время встречались и, вроде бы не замечая друг друга, расходились по сторонам. Без шума, суеты, уверенно шли собаки к зверю. Чувствовалось, вот-вот они его поднимут, сердце в груди заранее холодело, томилось и обмирало.

Звонко и очень уж домашне, с простодушно злым и в то же время радостным ликованием вскрикнула сука, ровно бы найдя пьяного мужа под забором: «Так вот где ты, бесстыжая харя, валяешься!»

Сшибая с перевитого стланика тяжелое мòкро, ринулся на ее крик кобель, забухав на ходу срывистым лаем. Кусты стлаников дрогнули, зашевелились, затрещали, рухнул с них намокший снег, раздался храп, поднялась яростная возня — кобель кого-то рвал или кобеля рвали? Сучка, взрыдывая, давясь собственным голосом, билась в кустах, помогая кобелю. Зверь не хотел выходить из густой шараги, видно, понимал: пока он тут — собаки ему не так страшны и никто его здесь не пристрелит.

— Я говорил, далеко не уйдет, — повернулся Матвей к молодому оленеводу, — обожрался! Мясо бросить жалко! — И, поощряя собак или напоминая о себе, загулькал, валяя язык во рту: — Ур-лю-лю-лю-у- у-у.

Кобель, будто колуном рубанув, ахнул в ответ, сучка совсем уж по-бабьи залилась, зарыдала. Зверь, судя по извилисто заметавшейся молнии, по сталисто отблескивающим и тут же отемняющимся кустам, стронулся, не выдержал натиска собак.

Матвей снял ружье с плеча, взвел курки, скользнул по нас беглым взглядом, лицо его отвердело, скулы как бы круче сделались, челюсти проступили резче. Переглянувшись со своим молодым напарником и что-то ему взглядом сказав, он выдвинулся вперед шага на три, приказав нам жестом оставаться на месте.

И в этот миг все мы увидели черное, на человека похожее туловище, вылетевшее из кустов и ударившееся бежать вниз по пестрой поляне. Но за «штаны» его теребила мокрая и оттого казавшаяся совершенно махонькой и ничтожной по сравнению со зверем сучка. Со всех сторон наседал на отмахивающегося медведя кобель, так что уж сдавалось, будто кобель не один, а по меньшей мере их три. Собаки теснили зверя в нашу сторону, но он догадывался, что его здесь ждет, сопротивлялся, пробовал снова заскочить в кусты, делал броски туда, сюда, кружился на месте, к нам не шел, однако в другое место его не пускали собаки, то и дело поднимающие медведя с четырех лап на две. Были они, эти задние лапы, коротки, ровно бы в низко спустившихся галифе, которые мешали зверю шагать.

«Ау-мау-оррх!» — утробным голосом взревел медведь и беспомощно сел на размешанный грязный снег. В нелепой его позе, в бесполезном обмахивании лапами, в бросках, хотя и резких, но уже усталых, почувствовалась обреченность, в голосе — отчаяние.

Собаки неумолимо пятили зверя под выстрел. Ребятишкам велено было отойти к кустам, что они тут же и охотно исполнили. Мой товарищ держал наизготовке фотоаппарат, старшой — ружье. Я видел и слышал, как дрожал и чем-то позвякивал фотоаппарат, ружья у пастухов не качались, прямо-таки зыбались в руках. Медлительные оленеводы с неожиданной проворностью разбежались на стороны. Матвей вскинул ружье, крикнул что-то собакам, они отпрянули от зверя, и без промедления один за другим раздались два выстрела.

«Ау-мау-оррх!» — совсем уж мучительно, показалось, даже раскаянно не проревел, а пьяно выхаркнул медведь и в