Том 1. Страна счастливых - Ян Леопольдович Ларри Страница 34

— Ты думаешь?..

— Пока я еще ничего не думаю… Прежде всего я хотел бы знать, как серьезна проблема энергетики. Думать мы будем после.

— Иначе говоря…

— Иначе говоря, работа в этой области еще не закончена. Я ничего еще не знаю. Отдельные цифры… Разрозненные факты… Все это чепуха. Но если Молибден не преувеличивает значения вопроса…

Нефелин положил руку на плечо Павлу:

— Будем откровенны… Ведь ты же не станешь настаивать на продолжении опытов, если Иванов поставит нас лицом к лицу с энергетическою катастрофой.

— Зачем ты спрашиваешь? — пожал плечами Павел.

— Ну, вот… Ну, вот… Так решили мы. Сейчас подготовительные работы закончены. Миллионы ждут доклада. И если дело с энергетикой не так плохо, — от Молибдена и его группы останется пыль. Мы разнесем его в пух и прах.

— Значит, ждать?

— Да… Придется две декады подождать.

— Сессия Совета семнадцатого?

— Семнадцатого! Начало работ в 12 часов.

— Так.

Павел задумался.

— Думай, не думай, а приходится ждать. Ничего не поделаешь.

— Я не о том… Видишь ли, я хотел бы повидать перед сессией Молибдена… Не поехать ли мне в Москву? Как ты думаешь?

— Не понимаю, для чего тебе понадобилось это свидание.

Павел смутился:

— Я и сам не знаю… Но Молибден так настойчиво приглашал меня. Может быть…

— Как хочешь. Можешь, конечно, побывать и у Молибдена. Работать ты все равно ведь не станешь сейчас. Я на твоем месте ничего не мог бы делать до разрешения вопроса.

Павел встал.

— Ты убедил меня! — протянул он Нефелину руку. — Я лечу в Москву… Значит, до сессии!

— До сессии!

Через час он покинул Магнитогорск.

Уезжая, Павел даже не предполагал, при каких необычайных обстоятельствах он попадет обратно в этот город. В эту минуту мысли Павла витали уже далеко впереди, в центральном городе СССР, Москве.

* * *

Этот особенный, единственный в СССР город, построенный в начале третьей пятилетки, сверкал внизу под солнцем белыми и голубыми красками дворцов, синевой искусственных озер, зеленью огромных парков.

Широкие проспекты лежали правильными геометрическими линиями, пересекаясь под прямыми углами, образуя то там, то тут строгие четырехугольные площади. Зеленые бульвары стрелами пронизывали белые и голубые шеренги строений, вонзаясь в круглые сады и парки.

Там, где кончался город, на южной стороне, поднималось розовое циклопическое здание. Оно стояло над Москвой, точно гигантская гора, и проспекты с десятиэтажными дворцами казались по сравнению с этим зданием микроскопической пылью.

Стеклянный свод поднимался к облакам, которые курились вокруг, точно папиросные крошечные дымки.

— Совет ста! — крикнул кто-то за спиной Павла.

Стеклянный коридор самолета наполнился пассажирами, спешившими лишний раз полюбоваться чудом архитектуры. Восторженные восклицания сыпались со всех сторон. Особенное же восхищение вызывал дом Совета ста среди тех, кто видел его впервые.

Ни в одном городе мира нельзя было встретить такого здания. Американские небоскребы и те во многом уступали этому колоссу. Дворец Совета ста вызывал уважение еще и потому, что в СССР глаза всех привыкли к десяти, пятнадцатиэтажным зданиям, а это чудовищное сооружение опрокидывало все представления об архитектуре, врываясь в мозги, как потрясающее сновидение.

Взлетевшее вверх, в стекле и бетоне, облицованное розовым мрамором, это здание сейчас дремало под солнцем, щуря гигантские стеклянные глаза, поблескивая огромным, прозрачным куполом.

— Эра! — засмеялся кто-то из пассажиров. — Дом пока пустует. Мы могли бы остановиться в нем.

— Но… где мы добудем кровати, которые соответствовали бы масштабам дома?

Павел с волнением глядел на дом Советов ста, невольно думая о том, что через две декады сюда прибудут полтора миллиона делегатов и будут решать судьбу его работы, его жизни.

Самолет начал спускаться.

Можно было видеть сияющие мостовые, отлитые из стекла, ослепительно переливающиеся на солнце. В разных концах города сверкнули крупные золотые пятна. Их сверкание кинулось в глаза всем. Пассажиры переглянулись. Кто-то многозначительно крякнул, кое-кто снисходительно передернул плечами, но никто не сказал ни слова.

Золотые пятна были не что иное, как уличные уборные. Они появились отнюдь не с санитарной целью, а как вызов старому миру, как издевательский символ, как блистательные плевок в лицо капитализма, как пренебрежительный жест по отношению к ценностям буржуазного общества.

Самолет сделал круг над городом, и под ногами поплыли проспекты академий, статистических управлений, лабораторий, изыскательных институтов, музеев и различных других научных учреждений всесоюзного масштаба.

На далеком горизонте всплыли очертания старой Москвы — города-музея.

Самолет упал на площадку новомосковского аэровокзала.

* * *

В этом единственном городе — скопище академиков профессоров и исследователей, стекающихся сюда с разных концов Республики для работы в бесчисленных совершенно исключительно оборудованных лабораториях и в гигантских библиотеках, царила особая тишина. Редкие авто мелькали на перекрестках и без шума скрывались за поворотами.

Широкий проспект отелей, прилегающих к аэровокзалу, был пуст.

Павел без труда выбрал для себя временную квартиру в одном из отелей и тотчас же поспешил в сектор Совета ста, где жили и работали члены Совета.

* * *

Не прошло и десяти минут, как Павел отыскал Молибдена. Встреча носила приятельский характер. Молибден встретил Павла с распростертыми объятиями.

— Ну, ну, входи… Гостем будешь.

Он поцеловал Павла в лоб.

— Нравишься ты мне, парень, — сказал Молибден, — химерами набит, это верно, однако мозги твои — зависть всякому. Ну, проходи…

Он ввел Павла в комнату, которая была светла и просторна и оттого казалась неприветливой. Кроме двух кресел и письменного стола, здесь не было никакой мебели. Единственным украшением стены являлись телекинорадиоприемник и телефотор.

— Однако, — пробормотал Павел, осмотрев жилище Молибдена.

— Что? Не нравится? Оно, конечно, пустовато, да зато просторнее чувствуешь себя. Не люблю я на вещи натыкаться… Простор люблю.

Павел насторожился. Пустая комната Молибдена говорила ему о том, что этот человек носит весь мир внутри себя, оберегая его от посторонних наблюдений. Скрытность и замкнутость этого человека как нельзя лучше подчеркивала исключительно скромная обстановка, но в то же время она свидетельствовала об отреченности, о пуританизме, о высокой преданности тому, что было смыслом его жизни.

Они сели.

Павел спросил о здоровье Молибдена.

Молибден разгладил бороду, развалился в кресле и довольно крякнул:

— Да отчего бы хворать мне? Пища хорошая… Пью да ем, а поесть люблю, грешным делом, ну… сплю еще… Работой себя не очень утруждаю…

И снова насторожился Павел.

Он знал, что Молибден славился своей усидчивостью и необыкновенной трудоспособностью. Его трудолюбие было примером для многих ученых. Что же касается чревоугодия, так Молибден — и это тоже знали все — вот уже тридцать лет,