Неисправимые - Наталья Деомидовна Парыгина Страница 34

лица. Яков Иванович сегодня трезв, лоб его наморщен глубокими складками, взгляд неотрывно устремлен на сына. Зоя Киреевна опустила вниз повязанную темным платком голову, губы ее беззвучно шепчут что-то. Она не слушает судью, на лице ее — ни внимания, ни надежды. Кто знает, какие у нее мысли сейчас?

С у д ь я. Обвинение понятно?

О б в и н я е м ы й. Понятно.

С у д ь я. Виновным себя признаете?

О б в и н я е м ы й. Признаю.

Суд идет своим чередом. Борис рассказывает о преступлении, прокурор и адвокат задают ему вопросы. Заседатель, пожилой рабочий с химического завода, смотрит на Бориса, стараясь придать своему лицу выражение бесстрастного внимания. Но, помимо воли, во взгляде его заметно недоумение. Он как будто не может поверить, что такой молоденький и толковый парнишка мог пойти на преступление.

П р о к у р о р. Какого цвета была рукоятка ножа?

О б в и н я е м ы й. Я сказал, что нож был не мой. Я его не видал. Кто-то сунул мне в темноте.

С у д ь я. Но вы нарисовали у следователя нож?

О б в и н я е м ы й. Он мне сказал: надо дело закрывать. Я и нарисовал.

Жалкие увертки. Жалкие попытки смягчить свою вину. Глупый мальчишка! Сколько раз я говорила тебе, что нельзя шутить такими вещами. У тебя однажды отобрали нож. Тебе дали возможность свободно выбрать путь в жизни и идти по нему. А ты? Что ты выбрал, Боря?

Гнев и боль сливаются в одно горькое чувство, давят сердце. Идет допрос потерпевшего, потом — свидетелей, я глухо слышу звуки голосов, изредка улавливаю обрывки слов, но не могу сосредоточиться. Борис сидит, ссутулив плечи и безучастно глядя перед собой. «Все равно, — написано на его лице, — теперь уж ничего не поделаешь».

Допрашивают свидетельницу — квартирную хозяйку потерпевшего.

— Парень он хороший, непьющий, скромный, все бы такие были. С девушкой дружит давно, больше года. И в тот вечер с ней в парк пошел. Вернулся поздно, я уж спала, открыла ему дверь и опять легла. Лежу, а тревожно мне чего-то, не спится. Слышу: вроде кто застонал. Думаю: почудилось. Нет, опять. Я к нему. «Костя, что с тобой?» А он бледный, за живот держится, и руки в крови. «Порезали меня, тетя Груня». Я в скорую помощь звонить. Три недели парень пролежал в больнице, ладно, еще благополучно кончилось…

Когда суд удаляется на совещание, я ухожу. Моя роль в драме Бориса Таранина кончена. Теперь ничего нельзя исправить.

19

На столе лежит письмо. Долго рассматриваю конверт, не пойму, откуда письмо. Мысли все еще там, в зале судебного заседания. На какой срок осудят Бориса? И неужели все-таки нельзя было добиться, чтобы он пошел по иному пути? Из Иркутска. Письмо из Иркутска, от Аллы. Я разрываю конверт.

«Дорогая Вера Андреевна! Я долго Вам не писала, Вы не сердитесь: хотела написать, когда все будет ясно. Теперь уже можно писать.

Но сначала я расскажу, как ехала. Поезд шел от Москвы пять суток, и я целыми днями смотрела в окно. Утром встану раньше всех и — к окну. Первый раз я видела такие огромные просторы — то равнины, то горы, то мост через широкую сибирскую реку. Я смотрела на города и села, на людей, которые ехали со мной в вагоне, и мне казалось, что все они живут настоящей, счастливой жизнью. И я думала о себе, что я тоже буду теперь с ними вместе, и мне было легко и хорошо. Один пассажир даже сказал: «Девушка, вы к жениху едете? У вас счастливые глаза». Я сказала: «Нет, не к жениху, а к бабушке».

Мария Алексеевна приняла меня ласково. Увидала и заплакала, вспомнила дядю Сережу, и я тоже с ней поплакала, а потом мы стали разговаривать. Она спрашивала о маме и вообще о нашей семье, и я сказала ей всю правду. И она просила, чтобы я звала ее бабушкой, как раньше.

Первую неделю бабушка не велела мне идти на работу, чтобы я отдохнула, а потом мы пошли вместе, и я устроилась в пошивочное ателье ученицей. Научусь шить, потом стану закройщицей, мне это очень нравится, буду шить нарядные платья и костюмы. И сама оденусь красиво, мне тоже хочется. А когда-нибудь приеду в отпуск в Ефимовск и сошью платья Вам и маме.

Вера Андреевна, я стала теперь совсем другая, люди хорошо ко мне относятся, и я стараюсь быть хорошей. Спасибо Вам, что посоветовали приехать сюда. Я Вам этого никогда не забуду, Вы и бабушка для меня самые родные люди.

На работе я не устаю, потому что работаю с охотой и не полный день, а шесть часов. Вечером мы с бабушкой ходим в кино, а один раз меня пригласил студент, наш сосед, я пошла с ним, а после кино позвала его домой, и бабушка угощала нас чаем. Я была бы счастлива, Вера Андреевна, если бы не думала о доме. Мать жалко. И Борьку. Мы уж с бабушкой думали написать им, пусть приезжают, жить есть где. А отец как хочет, он нам всю жизнь портил, его и Петьку Зубарева я ненавижу. Может, Вы поговорите с мамой и с Борей, а я им напишу. Боря тоже устроится куда-нибудь учиться, и будем жить. Тогда уж в отпуск я не поеду в Ефимовск, а Вы, если захотите, приедете к нам.

До свидания, дорогая Вера Андреевна, напишите мне, как Вы живете. Бабушка передает Вам привет, я ей про Вас рассказывала, и она Вас полюбила, как я».

Я дочитала письмо и опустила его на стол. И только сейчас заметила, что я не одна: на диване сидел Нилов.

— Простите, не хотел вам мешать, — сказал он. — Я слышал… Жена была на суде. Борису дали восемь лет. Вера Андреевна, дорогая Вера Андреевна, не знаю, как вас благодарить. Только сегодня я понял до конца, что могло бы статься с Эдиком, если бы не вы. Вы спасли мне сына. Подумать только, что он дружил с этим Борисом, с этим отвратительным Борисом…

— Борис вовсе не такой уж отвратительный, — холодно сказала я.

Нилов непонимающе посмотрел на меня. Мы вдруг сделались совсем чужими, словно виделись в первый раз. Он был возбужден сознанием миновавшей его опасности. Только сейчас он увидел пропасть, по краю которой шел его сын, и радовался, что Эдик не оступился. А до того, кто не сумел удержаться, ему, кажется, не было дела. И до меня тоже.

— Может быть, может быть, — пробормотал Нилов в ответ на мое замечание. — Но все-таки это ужасно. Схватить нож и пропороть живот человеку. Неужели