Наталья Горская - Мальчики-мальчишки Страница 11

До сих пор удивляюсь, как они тогда никого из нас не пристрелили или не закололи. Профессионализм высочайшей пробы, что тут ещё скажешь. И совсем не было чувства, что это ребята, которые ещё несколько дней тому назад были далеко-далеко и стреляли не по этим бумажкам с нарисованными кругами разного диаметра, а по… живым людям. «К нам приехал цирк!» – вот как можно было приблизительно описать наши эмоции от той встречи.

Им было по двадцать лет. Двадцать лет – с ума сойти! Как и что надо сделать, чтобы такого пацана заставить бить точно в цель и на поражение? И не просто заставить стрелять, а заставить его полюбить это дело… Для подобного управления людьми тоже надо быть профессионалом в своём роде.

Когда мишени закончились, за нами пришёл учитель географии. В запале мы забыли и о перемене, и о следующем уроке, и даже звонка не слышали от всеобщего помешательства. Умник нашего класса Валька Мочалкин убрал со лба намокшую чёлку и спросил десантуру:

– А как же теория?

– Какая ещё тебе теория, мальчик? – снисходительно посмотрели они на этого делового клопа.

– Ну, про происки империализма и позицию СССР в отношении растущего напряжения на Ближнем Востоке.

– Да! – загалдели и другие. – Почему нас никто не любит? Мы же лучшее государство в мире, самое справедливое и миролюбивое! Мы всех любим, мы всем помогаем в случае землетрясения или неурожая! А нас все считают врагами…

– Да-а? – сдвинул берет на лоб и состроил насмешливую гримасу самый разговорчивый из них. – Ох, горе-то како: не любют их! А ты не жди, когда тебя полюбят: пулемёт в руки и собирай признания в любви. Отбоя нет от симпатии – уж поверьте моему слову, дети.

Мы тогда ничего не поняли из этих слов, поэтому просто захохотали, как над очень удачной шуткой. Потом один мальчик из десантников только тихо и серьёзно сказал: «Мы сами никого не любим – ни чужих, ни своих». Но его поняли ещё меньше.

После Перестройки эту войну резко объявили ненужной и несправедливой, хотя она уже съела несколько тысяч советских жизней. Обычно нам и несколько миллионов не жалко отдать за ради неизвестно чего. Воинов-афганцев перестали считать героями и объявили «захватчиками, насильно навязывавшими афганскому народу просоветский режим». Военно-патриотическое же воспитание вообще отменили. Патриотизм стал чуть ли не презрительным ругательством, а пофигизм к своей стране – модной позой. И вот от такой резкой смены ценностей в наших головах засело двойственное отношение к окружающей реальности вообще и к этой десятилетней войне в частности; войне самой долгой, какую когда-либо вела Россия после войны с Наполеоном. Праведная она была или неправедная? Нужна она была или нет? Нужна Советскому Союзу или всё-таки миру в целом? Не предшествовало ли падение режима Наджибуллы, державшегося за счёт советских танков, зарождению исламистского террора, который подстраивает под свои преступления религию и докатился нынче аж до самой Америки? Вот над какими вопросами мы задумывались в детстве, вот какие темы обсуждали на школьных собраниях и диспутах. Мы были до ужаса политизированными детьми, в отличие от следующего аполитичного поколения, которым, видимо, на нашем примере до смерти надоела политика. Мы знали в лицо всех членов Политбюро и уже в классе шестом разглагольствовали, за кого будем голосовать на выборах, когда вырастем.

И вот Волков пришёл к нам самым первым из «афганцев». Мы с любопытством смотрели на этого человека, как на героя стихов Сергея Михалкова – легендарного дядю Стёпу. Задрав головы, разглядывали его военную форму, значки и награды. Мы висли у него на руках по три человека, и он, ко всеобщему ликованию, с лёгкостью нас поднимал и удерживал. Когда его попросили рассказать «хоть что-нибудь героическое о войне», он замотал головой, и довольно-таки красивые и правильные черты его лица исказила какая-то страшная гримаса, которая волной прошла от угла губ к левому виску. При этом он издал носом такой резкий сухой звук, как если произнести на выдохе звук «к» с закрытым ртом. Нас всё это очень смешило, а старшина Волков совсем не улыбался.

– Дядя Костя, – спрашивали мы у него, – а зачем вы носом так кхекаете?

– Астма у меня, – думая о чём-то своём, отвечал он, – астма.

Что такое астма, мы тогда не знали. Астма представлялась нам чем-то вроде черты характера.

– Константин Николаевич, – обратилась к нему Лена Ковалёва, – расскажите нам, пожалуйста, о каком-нибудь подвиге. А мы напишем об этом рассказ в нашей школьной стенгазете.

– Что вам, делать нечего? – спросил он вдруг как-то испуганно.

– Нет, расскажите! О подвиге, о героизме наших солдат! – загалдели все наперебой.

Он смотрел на нас, как на сумасшедших! Он даже присел перед нами на корточки, чтобы разглядеть ещё внимательнее нас: «Дети, да кто же вам такое сказал, что там есть подвиги?». Стало понятно, что он повидал там немало «подвигов», но в этот момент он единственный из всех нас понимал, что детям нельзя рассказывать о таких вещах. Один разумный среди безумных. Мы просили, а он только испуганно отнекивался, как будто от него требовали сделать что-то невозможное, немыслимое. Мы не понимали, почему он не хочет поделиться с нами впечатлениями о войне, где должно быть так много доблести и героизма, а он не понимал, зачем нам знать весь тот ужас, который он там видел. Отрывающиеся от взрывов руки, ноги, головы. Всё это тут же падает на ещё живых. Солдат, которого ранило в живот осколком и отшвырнуло волной к стенке окопа. И вот он кричит в ужасе, глядя на расползающиеся из своего живота кишки, похожие на живых толстых змей. А он их в ужасе от себя отпихивает, не понимая, что это – часть его же самого, важная деталь его умирающего организма… Зачем этим сумасшедшим школьникам знать об этом?

– Да расскажите же хоть что-нибудь! – нам казалось, что всё, что бы он ни сказал, непременно будет интересно. – Что вам там больше всего запомнилось?

– Змеи. Змеи там есть, – ответил Волков с какой-то безразличной интонацией. – Не такие, как у нас на болотах, а длинные и… толстые.

– Ой, фу! – запищали некоторые девчонки.

– Я вылез как-то из… Ну, не важно… А она на меня смотрит и раскачивается из стороны в сторону, танцует, значит: я, мол, тебя сейчас укушу.

– Ах! А вы что же?! А как же это?..

– А я на неё плюнул и в морду ей попал. Она зашипела и уползла восвояси.

Мы засмеялись.

– А вот это у вас откуда? – восхищённо сверкая глазами, спросил Витька Марков, звеньевой из 7-го «В», указав на небольшой шрам у Волкова на щеке у уха. – Это вас осколком во время боя задело, да?!

– Нет. Это мы в казарме ремнями дрались, и мне свинчаткой попало.

– А что такое свинчатка? – нам было всё ужасно интересно.

– Залитый под пряжку ремня свинец, – глядя куда-то в сторону, сказал он.

– А зачем? – ликованию нашему не было предела.

– Чтоб сильнее бить. С оттяжкой, – сверкнул глазами Волков, расстегнул свой ремень и показал нам обратную сторону начищенной до золотого блеска пряжки.

– Ух ты, здорово!!! – трогали мы гладкий слиток тяжёлого синевато-серого металла, а мальчишки засыпали вопросами практического порядка: А где можно взять свинец? А как его расплавить? А дома в ложке над газовой плитой можно?

– Можно, – кивнул он с улыбкой доброго воспитателя, который великодушно разрешил детям на минутку выйти за ограду детсада.

– Костя, ну не надо здесь о таких вещах рассказывать, – смущённо прервал ушедший не в ту сторону рассказ Эдуард Александрович, наш военрук, полковник в отставке, который, в своё время, тоже сидел в засаде в каких-то тропических болотах одной дружественной латиноамериканской страны, угнетаемой проклятыми империалистами. – Расскажи что-нибудь… в общих чертах.

Константин Николаевич велел всем нам сесть за парты, вышел к доске и произнес стандартные воспитательные фразы о том, что мы должны слушаться родителей и учителей, хорошо учиться, кушать манную кашу, заниматься спортом, чтобы быть готовыми к труду и обороне, и беззаветно любить нашу Родину.

– Вы сделаете, как я вам сказал? – спросил он строго.

– Да-а! – заорали мы восхищённо.

Он ушёл, а мы чувствовали себя счастливыми от знакомства с таким непохожим ни на кого человеком.

Потом по посёлку пошёл слух, что Константин Волков кричит по ночам и задыхается во сне. От этого очень страдала его мать, как любая нормальная женщина страдает за своего ребёнка. Она хотела было отвести его к врачу, но Волков наотрез отказался, а спать уходил на чердак дома, чтобы никого не беспокоить.

– Со мной всё нормально, мама, – говорил он твёрдо.

Но мать видела, что с ним что-то не так, и вообще стал он очень замкнутым. Она посоветовалась со знакомыми, что можно сделать в таком случае, после чего её пригласили в горком партии. Кто-то из этих знакомых сигнализировал, куда надо, о том, что матушка одного солдата, который проходил срочную службу в ДРА, смущает округу странными рассказами. В горкоме с ней побеседовал очень вежливый товарищ, которых в народе называли «особистами». Он попросил её ни о чём не беспокоиться: мол, если понадобится какая-либо помощь, то государство не оставит в беде своего героя, который верой и правдой, понимаешь, доказал свою преданность делу партии и правительства. Матери от этого как-то не полегчало: когда её сын устраивался на работу и проходил медкомиссию в районной поликлинике, она решилась поговорить с одним врачом, который не был похож на стукача.