На санях - Борис Акунин Страница 9

В последний день перед летними каникулами, придравшись к чему-то, Коршун при всех его избил — не кулаками, а открытой ладонью по лицу. Марк из романов знал, что нет ничего оскорбительней пощечин. После такого или вызывают на дуэль, или стреляются. Потому и влез на подоконник. Заглянул, выражаясь литературно, в бездну — и стал взрослым.

На каникулах он составил план перезапуска всей своей незадавшейся жизни. Ощущение просыпающихся мозгов — того, что собираешься решать свою судьбу сам, было захватывающим. Это действительно было прорывом — теперь-то понятно.

Начал с себя. Сказал, что прежнему слюнтяю, рохле, книжному червю, завсегдатаю Исторического музея конец. Надо стать спортивным, ловким, сильным — чтобы никакая гадина больше безнаказанно не измывалась. Но туда, где тебя при всех лупили по щекам, а ты только мотал башкой, возвращаться нельзя. И еще — урок Коршуна: сам выбирай имя, которым тебя называют. На другие не откликайся. Никаких «Морковок», тем более «Клопов».

Всё это могло получиться только при помощи взрослых. Поэтому Марк пошел к матери и объявил, что он держал по отцу траур, а теперь траур закончился. Прямо так и выразился: «держал траур», по-книжному, смешной был, но мать не улыбнулась, а прослезилась. Когда же Марк сказал, что помирится с отчимом и даже хочет взять его фамилию, мама вообще расплакалась. Рогачов тоже жутко разволновался. И всё дальнейшее произошло очень легко — Марк до сих пор вспоминал то лето с гордостью.

При Союзе писателей имелась детская теннисная секция, где в группе для начинающих Марк был не хуже других писательских отпрысков. Научился координировать движения, бегать-прыгать, лупить ракеткой справа и слева.

Отчим устроил перевод в другую школу, на Крымской площади. Она была спец, с преподаванием на английском, поэтому весь июнь, июль и август Марк занимался с репетитором — зубрил, как бешеный, и успешно прошел собеседование.

В новом классе, знакомясь с ребятами, сказал: «Я Рогачов Марк, друзья зовут меня «Мрак», а с недрузьями я не общаюсь». Кличку придумал такую, чтоб понравилась — и сработало. Еще и школа была совсем другая, без шпаны вроде Коршуна, одно слово — английская.

В общем построил новую жизнь и нового себя сам. И всё потом пошло по-другому: учеба, отношения в школе и в семье, а главное — стал сам устраивать свою судьбу. Взять, например, теннис. Когда начали играть по-настоящему, на счет, и сделалось ясно, что в чемпионах не бывать, Марк и не подумал терзаться, а перевелся в фехтование, и там дела пошли намного лучше. А нет — продолжил бы поиски.

С отчимом дружить тоже оказалось очень даже неплохо. Во-первых, он был умный, хорошо рассказывал, и разговаривать с ним бывало интересно. Во-вторых, Рогачов всё время помнил, что он не родной отец, и комплексовал — а Марк отлично этим пользовался. «Папой», конечно, не называл, отец у человека только один, но обращался на «ты» и по имени, без отчества. Если кто-то посторонний слышал, как юный щегол зовет пожилого дядьку «Маратом» — хлопали глазами.

В общем, нормально контактировали. Вплоть до недавнего времени. Но с тех пор как Рогачов сел писать новый роман, его будто бешеная собака покусала. Всё рычит да лает. С ним и раньше бывало: если «уйдет в книгу» (так мама говорила), становится чокнутым. Бормочет что-то, ничего вокруг не видит, сам с собой жестикулирует. Но никогда еще не случалось, чтоб вот так вызверивался. Должно быть, совсем какую-то чернуху гонит.

Книг отчима Марк не читал, они были муторные, депрессивные, про то, какая тяжелая штука-мука-докука жизнь. Там все вечно страдали, попадали в дерьмовые ситуации, неизлечимо болели, умирали. На хрена люди такую нудятину читают, только настроение себе портят — непонятно. У Толстого, конечно, тоже есть «Смерть Ивана Ильича» (бррр), но есть же «Война и мир», «Анна Каренина», «Севастопольские рассказы», много чего. А у Марата Рогачова сплошная «Смерть Ивана Ильича».

Короче, вчера опять поцапались. На пустом месте.

Марку понадобилось в кабинете книжку взять. Оттуда, как обычно, доносился стук пишущей машинки, бухал кашлем отчим.

Вошел тихо, чтоб не мешать, так же тихо и вышел бы. А этот поворачивается, рожа злющая. «Что за хамство! Воспитанные люди стучатся». Ничего себе? И не было у них никогда такого завода, чтоб стучаться. Квартира — три маленьких комнаты, не Букингемский дворец. Опять же не спальня, а кабинет, все книги там, не только отчимовские. Особенно Марк на противное слово «хамство» взбеленился. Ответил в сердцах: я у себя дома и между прочим, прописан здесь, в отличие от некоторых. По-дурацки ответил, но и отчим тоже хорош. «А ну-ка вон отсюда!» Выходя, Марк так дверью хлопнул — с потолка посыпалось.

И как после вчерашнего подкатываться с просьбой, непонятно. Только через спецпредставителя — маму.

Когда Марк попал домой, Рогачов молотил в кабинете, а мать еще не вернулась. Она теперь трижды в неделю по вечерам читала лекции в обществе «Знание».

Ничего, подождем.

Он посидел за кухонным столом, сделал задание по французскому — перевел первую страницу романа. Преподша у них была высокоинтеллектуальная: разбавляла перевод и разбор статей из «Юманите» то Верленом, то Франсуа Мориаком. Роман назывался «Un adolescent d'autrefois», «Подросток былых времен». Чудновато, конечно. По нынешним понятиям герой был уже не подросток — семнадцать лет. Но «подростку» Достоевского вообще двадцать, ровесник. Вроде считается, что в старину взрослели раньше, Петя Ростов вон в пятнадцать лет уже на войне погиб, а в то же время какие-то они были шибко трепетные. Лично Марк перестал себя считать подростком-недоростком с того самого лета, с четырнадцати. Сразу перепрыгнул из детства во взрослость.

Фраза, с которой роман начинался, ему понравилась. «Я не похож на всех других парней». Классные романы всегда классно начинаются — сразу берут за шиворот и утягивают в свой мир. А если не утягивают — значит, фигня. Каждый человек на самом деле уверен, что не похож на остальных. Хотя все похожи, как кильки в банке. «Я тоже килька?» — спросил себя Марк. И пришла в голову красивая мысль — хоть в аудитории на стенку вешай, рядом с чеховским «в человеке должно быть всё прекрасно»: всякий сам решает, какой он станет рыбой — килькой, плотвой, акулой или дельфином. Дельфин, кажется, не рыба, но не будем