Заповедное изведанное - Дмитрий Владимирович Чёрный Страница 89

друг друга домой, но какая-то мужская, упрямая инерция заставляла оставаться на завоёванном спуске. опомнились только когда начало темнеть – ведь дома-то мы никого не предупредили, что едем куда-то со двора. нас могут позвать из кухонных окон: Жэку и Дэна с четвёртого, меня с шестого: «Диима, о-бе-дать!». хорошо, что мы пообедали, так что этот этап пройден, но и сумерки могли стать стартёром домашних волнений мамы и бабушки. надев санки на плечи, мы не очень-то быстро отправились обратно: Дэн успокоил нас, что остановка тут есть и ближе, надо только пройти через лес. прошли, подождали автобус и сели в него уже почти в темноте, ощущая себя виновными заранее. от «Маяковской» к Воротниковскому переулку уже почти бежали, в вечернем скупом освещении – понимая, что дома могут вздуть. Дэну-то особенно нечего было бояться, и Жэка при своих либерально-буржуазных папе-переводчике и маме-балерине был демонстративно вальяжен, а вот я подгонял… спасла меня случайность: двоюродный брат зашёл в гости, и всё внимание дома было отдано ему, нечастому гостю. обо мне думали, что катаюсь до темна во дворе – и тогда-то я ощутил, насколько по-разному может течь время в разных точках Москвы. мы-то пережили и солнечные радости санного спорта, и сумеречные угрызения загулявшихся на чужбине мальчиков-мажоров, и даже путевое поспешное раскаяние блудных сыновей (говорили, конечно, не об этом в автобусе, а о фантиках и вкладышах, электронных играх, коих самым богатым обладателем был Жэка) – а дома ничего не подозревали, как мы рискуем, как глупо шагаем по льду…

той же зимой, но уже перестроечного восемьдесят пятого, был телесюжет, напомнивший о нашем «ледовом походе»: где-то тоже на широком льду, но не канала имени Москвы, утонули два пацана. и выловили только месяцы спустя – один, как и был, в куртке, с перпендикулярно туловищу торчащей, согнутой в локте рукой, восковая фигура. нераскрывшаяся жизнь – из-за оплошности мимолётной… я даже с ходу зарисовал по памяти эту позу в блокнотике (близились времена увлечений фильмами-ужастиками), мысленно отлавливая в прошлогодней нашей авантюре и эту жуткую возможность. утонули они вдвоём, потому что второй неуспешно вытаскивал первого, и поэтому никто не знал, где искать… как бы мы действовали, центровые неженки? подавали бы руку, бросали бы шарфы или бежали ломать деревца? опять вся надежда на Дэна, если б он сумел сообразить. вообще он был всегда рациональнее и мужественнее нас с Жэкой – при тяжелопопой, бабовАтой внешности еврейского мальчика-любимца.

…вот точно таким же старшим товарищем, почти братом – поставил надо мной себя Историк, при том что старше лишь на полгода. выбрав из всей комсомольской массы меня (наряду ещё с Костей-«скрипачом», медленно отошедшим от борьбы в мир семьи) на Остоженке в СКМ, повёл в свои владения. даровать революционную тишь своих библиотек. выцеживая с брезгливыми словами сигаретный дым и словно бы наболевшую старь, нагар этакий на лёгких, он, тем не менее, открывал мне радостную макропланировку микрорайона своего – советскую по годам рождения, постройкам и горизонтам в духе Корбюзье… миновав заглублённый (да-да – словно в том самом «Котловане») стадион и пруды в первый раз, мы свернули налево к общежитиям – двум сросшимся переходами башням (потом, спустя годы, я сделалсупрематическийфотоснимок с этими башнями и тяготеющим к окружности деревом). беспорядок вертикальный, в окнах общаги, и горизонтальный, под ногами – хорошо иллюстрировал концентрированную ненависть к постсоветским временам, событиям, людям, ненависть Историка. я же подсмеивался в такт его желчности, выходил неплохой дуэт: Историк и поэт, два одинаковых взгляда на пейзаж после проигранной в девяностых битвы, реванш нулевых… логически после несобранных, несчастных общежитий, из которых вываливался, словно выблёвывался мусор, ненавистные Историку презервативы и прокладки – появилась церковь, подворье, веяния ладана и девяностых, поскольку церковные ларьки были коричнево-латунными, как первые на Арбате и около (их по-зимнему подслеповато описал Лимонов в «Иностранце в смутное время»). мы же шагали к Историку впервые весной, встречая общественный транспорт, клянясь в верности великому Сталину (хотя Историк всегда меня считал троцкистом-евролеваком), и планируя перевернуть весь этот слежавшийся в общажном мусоре и церковном покаянии мир постсоветский, минус-советский…

конечно, на пути этой борьбы у нас были разные помехи. для Историка, с 1993-го ощущающего себя участником боя у Дома Советов, потому остервенело «как не в себя» курящего – словно каждая сигарета последняя, – эти помехи охарактеризовались при беседе у него дома как-то раз в двух «б» и одном «п». ББП: бабы, бабки, пелёнки… правда, и борьба его велась на столь невидимом фронте, что пока ограничивалась разговорами и перелистыванием страниц великого прошлого. настрой его, во многом актёрский, взятый у Янковского и нарощенный прокуренным баском – смотрелся на фоне писклявой действительности убедительно, но… ущербно. раз за разом открывая мне в своей комнате-библиотеке сокровенные страницы Эпохи в своём понимании, зачитывая по нескольку страниц из подручных книг – от письма Белинского Гоголю до воспоминаний горбачёвцев, – Историк приоткрывал мне и собственную личностную разорённость, и агитировал за создание партии ленинского типа. неверно тут слово «агитировал»: точнее сказать, сетовал на отсутствие такой. выходило старческое ворчание и ожидание мессии, нового Сталина. при верной аргументации, но…

всё сильнее пропитываясь книжной пылью и микроскопической сигаретной пылью, которой, порция за порцией, напитывались лёгкие Историка, – я не мог не ощущать внутреннего сопротивления. нет, не его истинам, выстраданным таким схимническим образом жизни – а вот именно сопротивление этому самоподавлению. красавец-мужчина (как назвал его мой бородатый музыкальный друг после одного из дней рождений на Каретном) существовал только в миру своей библиотеки – ни для одной женщины, да и вообще для общества – минимально. было в этом что-то антимарксистское… жизнелюбие, выражаемое лишь в медленном иссушении тела куревом да проспиртовыванием.

старые Новые года мы традиционно встречали у него – за одной, а то и за двумя бутылками водки, точнее, сперва перцовки, а потом уж… всегда мне радая матушка Историка, точно так же нещадно курящая, сервировала нам с истинно русским гостеприимством всегда стол, даже в самые бедные годины Историка. закуску я докупал по вкусу – поострее, покапУстнее. тоже ведь «вкус России», как ни крути: пшеничная горчинка водки на сладость квашенного капустного листа, щедрый глоток перцовки на маринованный чеснок, припасённый языком – это уже, правда, советские восьмидесятые, под тосты, конечно, же из Горького: «и да погибнет всяческая канитель!»… в глазах сладостно рябило, и в этом обмякшем состоянии Историк практически мне в подсознательное прямиком, а не в свой старый видак «Самсунг» делал «сам всунь» вэхаэску с каким-нибудь фильмом о Ленине, о ЧК – дед