Голоса потерянных друзей - Лиза Уингейт Страница 83

книгу добавить. И я буду о них расспрашивать местных, пока путешествую. А если у тебя есть три цента на марку и пятьдесят на объявление, то можно даже написать письмо о своих родных и отправить его в газету «Христианский Юго-Запад». Ее рассылают по всему Техасу, Луизиане, Миссисипи, Теннесси и Арканзасу, чтобы в церквях зачитывать перед паствой, — может, кто и отыщется. У тебя никто не пропал?　

— Нет у меня никакой родни, — говорит мальчик. — Матушка и отец погибли от лихорадки. Я их даже не помню. Некого мне искать.

Кто-то дергает меня за штанину. Я поворачиваюсь и вижу темнокожую старуху, сидящую, скрестив ноги, у стены. Она плотно закуталась в одеяло, а горб у нее на спине такой огромный, что ей даже не поднять голову, чтобы как следует меня рассмотреть. Взгляд у нее затуманенный и отсутствующий. На коленях стоит корзинка с пралине, а на ней — табличка, которую я не могу прочесть, разве что некоторые буквы. Кожа у нее темная и потрескавшаяся, точно старый ремень.　

Она хочет, чтобы я подошла поближе. Я сажусь рядом на корточки, но мисси Лавиния недовольно дергает меня за руку.　

— А ну отстань! Стой себе и жди! — осаживаю я ее и перевожу взгляд на старуху. — Я не могу купить ваши конфеты. Охотно бы, но не могу. — Бедная старушка, вся в лохмотьях! Мне ее очень жаль.　

Голос у нее такой тихий, что приходится нагнуться к самым ее губам, чтобы сквозь грохот телег, крики погонщиков, стук копыт разобрать слова.　

— У меня пропали люди, — говорит старуха. — Ты поможешь мне их отыскать? — она тянется к жестяному стаканчику, стоящему у ее ног, встряхивает, прислушивается. Судя по звуку, внутри несколько центов, не больше.　

— Оставьте деньги себе, — говорю я. — Мы вас запишем в нашу Книгу пропавших друзей. И всех встречных расспросим, не видели ли они вашу родню.　

Я подвожу мисси Лавинию к стене и усаживаю на выкрашенную скамейку, стоящую рядом с окном. Мисси белая, так что ей наверняка можно тут сидеть.　

Потом возвращаюсь к старухе и опускаюсь рядом с ней на колени:　

— Расскажите мне о своих близких. Я все запомню и при случае запишу в нашу книгу.　

Старуха представляется Флоридой Джонс. И пока где-то неподалеку играет музыка, пока по тротуарам прогуливаются горожане, а молот кузнеца выводит свою извечную песнь — бам-дзинь-дзинь, бам-дзинь-дзинь, — пока фыркают лошади, вылизывая друг другу морды и лениво перебирая ногами у коновязей, Флорида рассказывает мне свою историю.　

А когда заканчивает, я повторяю все слово в слово: называю по именам семерых ее детей, трех сестер, двух братьев, перечисляю, куда их от нее забрали и кто это сделал. Жаль, что я сама не могу всего этого записать. При мне — книга и огрызок карандаша, но я пока знаю слишком мало букв. И не умею толком держать карандаш.　

Флорида касается тонкими, холодными пальцами моей руки. Шаль сползает с ее плеча, и я вижу клеймо на коже: «Б» — беглянка. Не успев опомниться, я касаюсь отметины.　

— Я пыталась найти их, моих детишек, — говорит она мне. — Всякий раз, когда кого-то забирали, я шла искать. Искала, покуда могла, покуда меня не находили патрульные или ищейки, а потом притаскивали домой, будь он проклят, к муженьку, с которым мне приходилось жить вопреки моей воле. А после наказания масса мне всякий раз говорит: «А теперь заделай-ка еще одного ребеночка с этим твоим, не то плохо будет…» — и муженек мой на меня накидывался — и вот я уже опять обрюхачена. Но я всех малюток моих любила всем сердцем. И всякий раз, когда у меня кто-то рождался, масса говорил: «Флорида, уж этого-то точно тебе оставим». Но потом, как только ему не хватало деньжат, он их всех продавал. И говорил: «Что поделать, Флорида, слишком уж он был хорошенький». А я сидела и плакала, лила слезы ручьями, покуда не появлялась возможность сбежать и начать поиски.　

Она спрашивает, не смогу ли я написать за нее письмо и отправить его в газету «Христианский Юго-Запад». Старуха протягивает мне жестяной стакан с монетками.　

— Тут на объявление не хватит, — говорю я. — Но можно пока просто письмо подготовить. К тому же еще совсем рано. Может, с нашей помощью вы весь свой товар распродадите и…　

В этот момент я замечаю на улице какой-то переполох и осекаюсь. Я слышу крики, а в следующий миг повозка едва не сшибает кого-то. Лошадь, запряженная в нее, наваливается на вожжи, рвет тонкие кожаные ремни и летит назад, беспомощно размахивая копытами в воздухе. Остальные лошади из упряжки испуганно дергаются, тянут в разные стороны и срываются с ремней. Одна врезается во всадника на тонкошеем гнедом жеребце — таком юном, что ему еще рановато ходить под седлом.　

— Тпру! — кричит мужчина, натягивает поводья, а потом бьет костлявого скакуна шпорами и заодно хлыстом. Жеребец опускает голову, встает на дыбы и чудом не задевает мисси Лавинию, успевшую вскочить со скамейки. Она стоит посреди улицы и пялится прямо перед собой. Лошади, запряженные в повозку, продолжают тянуть в разные стороны, а кучер тщетно пытается их успокоить. Повсюду носятся люди и собаки. Мужчины кидаются к коновязям, надеясь удержать своих скакунов, а те из них, кто уже успел высвободиться, несутся по улице, таща за собой сорванные поводья.　

Я подскакиваю и опрометью кидаюсь к жеребцу, который успел уже поднять клубы пыли, молотя воздух копытами. Мисси стоит совсем близко, но ей и в голову не приходит отойти.　

Кто-то с тротуара кричит:　

— Вот те раз! Глядите, как брыкается!　

Я успеваю добежать до мисси Лавинии как раз в тот момент, когда жеребенок наконец приземляется на широко расставленные ноги, падает на колени и заваливается на бок, а потом перекатывается вместе со своим всадником, который изо всех сил держится в седле.　

— А ну вставай! — кричит он, когда наконец снова оказывается сверху. — Подымайся на ноги, ты, нескладеха куцехвостая! — он бьет своего скакуна по морде и ушам, пока тот наконец не встает, а потом накидывается на мисси Лавинию: — А ну пошел прочь! Ты мою лошадь напугал! — он хватается за веревку, висящую у него на седле, — должно быть, хочет ударить ею