Представление о двадцатом веке - Питер Хёг Страница 63

На следующий день Амалия перестала есть. Она выбросила свой школьный завтрак, а за ужином сидела напряженно и не притрагивалась к еде, наблюдая, как Кристофер, Гумма и обе ее сестры поглощают запеченную свинину с соусом из петрушки. В последующие дни она тоже ничего не ела. Каждое утро она брала с собой бутерброды, которые раздавала одноклассникам и потом наблюдала, как они их уплетают, а вечером молча, не шевелясь сидела за столом, пока вся семья ужинала.

На первых порах все ее близкие забеспокоились. Гумма заглядывала ей в глаза, просила ее показать горло, чтобы убедиться, что она не больна. В школе учительницы подходили к ее парте и клали руку ей на лоб, но прошло какое-то время — и ее оставили в покое. Она все больше и больше худела, но всё, что от нее требовалось, выполняла, как и всегда, и была мягче и приветливее, чем когда-либо прежде. К тому же никто из окружающих не мог даже представить себе, как это можно отказаться от еды. Поэтому в школе считали, что Амалия наверняка ест дома, а Гумма успокаивала себя тем, что Амалия хотя бы съедает днем свои бутерброды.

На самом деле Амалия решила голодать всю юность, и, хотя она и чувствует себя совершенно одинокой, она тем самым оказывается в одной компании с другими датчанами, в первую очередь с датчанками, и особенно с юными девушками, которые считают, что лучший способ продемонстрировать свою исключительность — это показать свой скелет. На первый взгляд это кажется каким-то безумием, потому что если у нас всех и есть что-то одинаковое, так это кости, между чем еще вы найдете больше сходства, чем между двумя бродячими скелетами? Однако если задуматься, то становится понятнее, чем именно притягателен голод. Дело, вероятно, в том, что голодающий получает вознаграждение в виде какого-то нового, внутреннего содержания, и именно это и случилось с Амалией. Через несколько дней ее настигла головокружительная невесомость, какое-то хмельное чувство, обострившее ее слух и усилившее далекую музыку, звучавшую у нее в ушах с самого детства. С каждой неделей очертания окружающего мира становились все менее и менее четкими, а ее внутренние ландшафты, напротив — более ясными, и, наконец, в один прекрасный день, по пути в школу, после трех месяцев голодовки наступила полная ясность. Случилось это, когда Амалия остановилась перед каким-то магазином, не знаю точно, что это был за магазин. В ту минуту облака рассеялись и выглянуло солнце. Не знаю, какое это было время года — в этом районе все времена года были одинаковы, к тому же Амалия давно перестала обращать внимание на погоду, поэтому она лишь почувствовала, как луч солнца, коснувшись ее век, внес расстройство в ее видения. Она подняла руку, закрываясь от солнца, и когда оно осветило ее ладонь и на ней проступили резкие контуры косточек, словно на каком-нибудь из получивших в то время распространение рентгеновских снимков, она поняла, что умирает.

Амалия оказалась на краю, на краю бездны, и сейчас, механически переставляя ноги по пути в школу, она идет по этому краю и не может принять решение. Ее влечет к себе упоительная музыка, которая теперь звучит громче, чем когда-либо прежде, но при этом ей бы очень хотелось остаться в этом мире, ощущая это свое нарастающее, исключительное головокружение. И когда несколько минут спустя она делает шаг, то это шаг навстречу жизни, это такой легкий грациозный шажок благодаря кусочку лакрицы, который она милостиво принимает от девочки, сидящей с ней за одной партой. Имя этой девочки она никогда так и не удосужилась запомнить, но у девочки этой было небольшое собственное предприятие, состоявшее из тарелки сахарной воды, в которой она за небольшое вознаграждение возвращала изжеванным лакричным корням их былую силу и великолепие. И вот небольшой глоток сладкой воды с привкусом лакрицы на время возвращает Амалию Теандер в класс, к солнцу и жизни среди остальных людей.

С тех пор, в последовавшие за этим годы, Амалия превратилась в настоящего артиста, мастера голодания. Когда кто-то посторонний, Гумма или сестры предлагают ей что-нибудь, в особенности что-нибудь съедобное, она, как правило, решительно отказывается, дескать, нет, спасибо, мне не хочется, но иногда она вдруг соглашается, тихо-тихо говорит «да». Балансируя между множеством «нет» и редкими «да», она учится играть на своем теле, как музыкант играет на своем инструменте, или, учитывая ее манию величия, лучше сказать: как дирижер руководит симфоническим оркестром. Она становится артистом, который маленькими, пружинящими шажками приближается к голодной смерти, чтобы потом, в последний момент, с помощью конфеты, фрукта или простой чашки чая с лимоном внезапно вернуться к жизни.

Дважды за это время в школу приезжал главный врач амта, чтобы обследовать девочек. Амалия первой заходила в кабинет, потому что к врачу вызывали в том же порядке, в котором дети сидели в классе, — по успехам в учебе. Первенство Амалии никто никогда не мог оспорить. С одной стороны, она быстро все усваивала, с другой стороны, учительницы принимали ее болезненную рассеянность за несомненный признак ума, и поэтому как они, так и ее одноклассники относились к ней с уважением и вниманием, не лишенным толики страха, что вполне устраивало Амалию, когда она вообще была в состоянии что-то чувствовать. Когда врач приложил стетоскоп к ее груди и услышал, как в суставах трутся кости, он отправил ее в больницу. В белой больничной палате галлюцинации Амалии смешались с реальностью, и она решила, что комната, кровать и две медсестры — это часть ее личного, всамделишного Рая. Чтобы вознаградить их за все старания, она позволила уговорить себя есть больше обычного, после чего из-за прибавки веса они потеряли к ней всякий интерес. И вскоре ее выписали из больницы. Когда несколько лет спустя врач снова решил положить ее в клинику, она отказалась самым решительным образом, с тем же достоинством, с каким отказывалась от еды. Врач не стал ей перечить, но написал Кристоферу Людвигу длинное письмо, в котором объяснял, что с медицинской точки зрения его дочери уже почти нет в живых. Он совершил ошибку, когда отдал письмо в руки Амалии и попросил передать его отцу. В тот же день она письмо выбросила — она не хотела, чтобы ей мешали проводить увлекательный эксперимент, призванный определить, можно ли весь день продержаться на