Пророки - Роберт Джонс-младший Страница 6

— тяжелые груди, широкие бедра. Лицо ее показалось ему знакомым, хотя он никогда его раньше не видел. Откуда тени взяться в темноте? Ведь они дневные обитатели. И все же вот она — такая черная, что и ночь удавится от зависти, и глаза ее сами, словно вопросы. Неужели это мать явилась к нему, возмущенная тем, что Исайя нарушил договор? Может, тогда он и сам тень? Вдруг она указала на него рукой. И от неожиданности он выпалил:

— Может, и так. Наверняка не узнать.

А вдруг Исайю заговорить тоже она заставила?

Свиньи набросились на еду, Самуэль же все пытался выдернуть шип из груди и вытереть с него кровь. Потом замер, услышав в отдалении какой-то звук. Что это, крик? Или, может, трава шелестит? Он окинул взглядом деревья и внезапно заметил что-то. Опять тень? Выходит, она вернулась к нему при свете дня, решила напомнить о себе. Вопрос Исайи разбудил ее, и теперь она повсюду будет таскаться за ним. Матерям ведь вроде так и полагается — следить за каждым шагом ребенка, пока тот не вырастет, не породит новую жизнь и не начнет сам за ней приглядывать.

— Зай! Поди-ка сюда, глянь, — Самуэль указал на деревья.

Подбежал Исайя.

— Я так понял, извиняться за свои слова ты не думаешь?

— Я извинился. Ты не услышал просто. Глянь-ка! Глянь вон туда. Видишь? Шевелится.

— Что шевелится? Деревья? — рассеянно спросил Исайя, занятый совсем другими мыслями.

— Не-не. Та штуковина. Что за… Тень, что ли?

Исайя прищурился. Вдалеке вроде как и правда что-то колыхалось.

— Не знаю…

— Видишь, нет?

— Ага. Не пойму, что там такое.

— Пошли глянем.

— Ну да, а потом нас выпорют за то, что ошивались возле границы.

— Тьфу, — скривился Самуэль, но тоже не сдвинулся с места.

Несколько минут оба всматривались в деревья, росшие у самого края плантации, пока наконец черное не обернулось белым и из-за стволов не показался старший надсмотрщик Джеймс в сопровождении еще троих тубабов.

— Как думаешь, поймали кого? — спросил Самуэль, испытав странное облегчение оттого, что тень оказалась всего лишь Джеймсом.

— Говорят, по ушам понять можно, — отозвался Исайя, разглядывая Джеймса и его сподручных. — По тому, как мочки качаются. Но отсюда не видать.

— Может, просто дозором ходят. Не пора уже разве народ в поле звать?

— Вроде пора.

Не двигаясь с места, они смотрели, как отряд пробирается сквозь кусты и разросшуюся траву к хлопковому полю, растянувшемуся до самого горизонта так, что иногда трудно было понять, где заканчиваются белые хлопья и начинаются облака.

Пустошь постепенно пробуждалась к жизни. Из хижин выбирались на свет люди. Самуэль и Исайя гадали, кто из них с ними поздоровается. В последнее время по непонятным причинам жаловала их только Мэгги да еще пара человек.

Загудел рожок, и Исайя вздрогнул.

— Никогда, верно, не привыкну, — сказал он.

Самуэль обернулся.

— У кого голова на плечах имеется, тому и привыкать не нужно.

Исайя цыкнул.

— А то, может, ты счастлив тут, Зай?

— Иногда, — глядя ему в глаза, ответил Исайя. — Помнишь воду-то?

Самуэль вдруг заметил, что улыбается.

— Но вроде как для счастья думать нужно, а не только делать, — добавил Исайя.

— Что ж, тогда, сдается мне, нам нужно серьезно подумать.

Снова протрубил рожок. Самуэль обернулся на звук, прищурившись, поглядел в сторону поля и тут же почувствовал, как на спину ему легла ладонь Исайи. Твердая, теплая, она вроде как успокаивала. Всего мгновение — слишком короткое и все же слишком долгое. Исайя словно поддерживал его, толкал вперед, когда ноги отказывались шагать.

И все равно Самуэль повторил:

— При свете негоже.

Но Исайя не сразу убрал руку. И даже начал напевать что-то себе под нос. Как напевал, бывало, лежа ночами рядом с Самуэлем и гладя его по волосам, отчего тому всегда легче было заснуть.

Самуэль скривился, словно говоря: «Хватит уже!» Но сверкающий голос у него в голове произнес: «Исайя унимает боль. С Исайей всегда легче».

Мэгги

Мэгги проснулась.

Зевнула.

Прошептала:

— Могильник! Могильник распроклятый!

Вскоре пора будет вставать и идти в кухню, к которой ее приковали намертво, хотя никакой цепи на ноге и не наблюдалось. А все же Мэгги чувствовала, как невидимая цепь трется о щиколотку, слышала, как позвякивает она негромко.

Хоть Мэгги и бормотала проклятия про себя, посылала она их другим. Давно научилась ругаться тихонько, чтобы и душу отвести, и гнев на себя не навлечь. Такой вот у нее завелся тайный язык — в самой глотке, точно под тем языком, который всем дозволялось слышать.

Еще не рассвело, но Мэгги знала, что лишние минуты на соломенном тюфяке обойдутся ей дорого. У каждого из Галифаксов был свой — чуть менее или более жестокий — способ выразить свое неудовольствие. Немало она могла бы об этом порассказать.

Мэгги сползла с тюфяка и закатила глаза, заметив разлегшихся у ее ног собак. Да-да, она спала в закутке на заднем крыльце, вместе с животными. А все ж таки здесь была крыша над головой, к тому же с крыльца открывался вид на садик Рут Галифакс. За ним лежало поле, усеянное дикими цветами всех возможных оттенков. А уж синие были так хороши, что красотой бередили душу. За рядами деревьев, обозначавших границу поля, тянулся песчаный берег реки Язу. В реке этой в разрешенные часы плескался народ, а следил за купавшимися человек, чье имя Мэгги по определенным причинам больше не произносила. На другом же — таком далеком с виду — берегу реки деревья росли так тесно, что сколько Мэгги ни вглядывалась, никак не могла разобрать, что там, за ними.

Хотелось бы ей злиться на то, что ее отправили спать на крыльцо, считай, прямо на улицу. И на то, что постелью ей служил самодельный тюфяк из сена, которое принесли Самуэль с Исайей — Эти Двое, как она их звала. Но запах поля всегда ее успокаивал. К тому же, если уж выпало торчать в Большом Доме с Полом и его семейкой, лучше держаться от них как можно дальше.

Собак завел Пол. Целых шесть штук. Да притом еще натаскал псов на каждую живую душу на плантации на случай, если она, эта живая душа, решит улизнуть. Мэгги и такое видала: как зверюги чуть не в небо взмывали за добычей и стаскивали обратно на землю людей, вообразивших, что им удалось воспарить. Уж эти их собаки: вислые уши, зловещий лай, печальные глаза и все такое. Порой вроде и жалко их станет — пока не погонят тебя, норовя отхватить ползадницы, до самого хлопкового