Простая милость - Уильям Кент Крюгер Страница 53

рекой и застрявшего между сваями. Среди густого сплетения сучьев и веток, обладавших всеми оттенками черного и коричневого, выделялось что-то ярко-красное, незаметное с берега, но отлично различимое сверху. Я поднялся, осторожно перебрался чуть дальше по эстакаде, куда Джейк следовать не решился, и остановился прямо над запрудой. Пристально вгляделся в обломки и ветки, над которыми бурлила и пенилась коричневатая вода. Спустя мгновение я понял, на что смотрю. У меня перехватило дыхание.

— Что это, Фрэнк?

Я не мог поднять глаз. Я не мог отвести глаз. Я не мог говорить.

— Фрэнк?

— Зови папу, — наконец пробормотал я.

— Что это? — не унимался Джейк.

— Просто позови папу. Давай, Джейк. Иди. Я подожду здесь.

Джейк поднялся и прошел немного вперед по эстакаде, но я заорал на него:

— Не походи! Ни шагу больше! Просто позови папу, черт тебя побери!

Джейк попятился назад, чуть не свалился с эстакады, но устоял и, развернувшись, побежал по железнодорожным путям в сторону Равнин.

Все мышцы в моем теле обессилели, я повалился ничком и уставился вниз, на трепыхавшийся в речном потоке обрывок красного платья. Рядом, поднимаясь из водной глубины, на поверхности колыхалась еще одна струйка, потемнее. Я понял, что это длинные каштановые волосы Ариэли.

День был жаркий и безветренный, небо — фарфорово-голубое, а я лежал на железнодорожном мосту и выплакивал свою душу над рекой, которая казалась мне совершенно равнодушной.

23

Знание гораздо хуже, чем незнание.

Незнание предполагает надежду. Надежду, что есть еще возможность, которую мы проглядели. Что свершится чудо. Что однажды зазвонит телефон, и на другом конце раздастся голос Ариэли, словно птичье пение на рассвете.

Знание предполагает лишь смерть. Смерть Ариэли, смерть надежды, смерть чего-то еще, поначалу незаметного, но со временем именно эта утрата будет раскрываться для меня все больше и больше.

Нью-Бремен находился в округе Сиу. В нем, как в большинстве сельских округов, избирался коронер, в чьи обязанности входило устанавливать причину смерти. Коронером нашего округа был Ван дер Вааль, владелец похоронного бюро. Обычно детям моего возраста такого знать не полагается, но поскольку мой отец по долгу службы часто оказывался у смертного одра, я многократно слышал, как он пересказывает матери решения Ван дер Вааля. В то лето благодаря уже лежавшим в земле Бобби Коулу и тому бродяге Ван дер Вааль открылся мне с еще более мрачной стороны.

Он был высокого роста, с седой шевелюрой и седыми усами, которые неосознанно поглаживал, когда говорил. Говорил он медленно, тщательно подбирая слова, и какими бы чудовищными ни представлялись мне его занятия, самого его я считал человеком добрым.

Меня не пустили к реке, когда подручные шерифа вылавливали тело Ариэли, чтобы отвезти его в похоронную контору Ван дер Вааля. Там был отец, но по сей день он так и не рассказал об этом событии. Зато я тем летом представлял его себе сотни раз. Оно меня преследовало. Не сама смерть Ариэли, оставшаяся тайной, но то, как ее поднимали из реки руки моего отца и других людей, то, как она покоилась на мягком ложе в отделанном атласом гробу у Ван дер Вааля. Тогда я еще не знал, как происходит смерть от утопления, что бывает с телом, три дня пролежавшим в воде, как уродуется плоть во время вскрытия — и не буду об этом рассказывать. Я представлял себе Ариэль такой, какой видел ее в последний раз, когда она внимала аплодисментам тем вечером, Четвертого июля в Лютер-парке: роскошное красное платье, каштановые волосы, гладко убранные и скрепленные жемчужной заколкой, на шее — золотая цепочка с жемчужным медальоном, на запястье — золотые часы, и глаза, блестевшие от счастья.

Когда Джейк спросил меня, что я заметил в мутной воде под эстакадой, но не позволил увидеть ему, я описал ему Ариэль, чьи волосы струились, а платье колыхалось, словно бы на сильном летнем ветру, и он, кажется, удовольствовался этим объяснением и успокоился. Я никогда не спрашивал его, понимает ли он теперь, в каком чудовищном состоянии пребывало ее тело, и сам изо всех сил старался не представлять себе этого.

В нашем доме стояла жуткая тишина. Мать почти не разговаривала, порой было слышно только, как она плачет. Шторы она держала задернутыми — казалось, будто наступила вечная ночь. Она никогда особенно не заботилась о своих повседневных домашних обязанностях, а теперь вовсе перестала готовить и делать уборку, часами просиживая в тихом сумраке гостиной. Ее плоть утратила душу, глаза утратили зрение. Мне казалось, что я потерял не только сестру, но и мать.

Дедушка и Лиз приезжали к нам почти на целый день. Лиз взяла на себя ответственность за кухню и телефон, на который часто поступали звонки с соболезнованиями, а также встречала тех, кто приходил лично, принося с собой слова утешения и свежеприготовленную запеканку, так что наша кухня превратилась в настоящий буфет. Эмиль Брандт по-прежнему постоянно находился при матери, но даже его присутствие было неспособно вывести ее из мрака, в который она погрузилась.

С того момента, как он взглянул вниз с эстакады, стоя рядом со мной, и увидел то, что увидел я, мой отец переменился до неузнаваемости. Тогда он повернулся ко мне и сказал: "Пойдем, Фрэнк", как будто то, что мы увидели, было не более чем неприятностью или грубой выходкой, недостойной внимания. Всю дорогу до дома он со мной не разговаривал, а когда мы пришли, проводил меня до моей комнаты и из коридора позвонил шерифу. Потом вошел ко мне — я в это время сидел на кровати — и сказал: "Ни слова матери, Фрэнк. Ни слова, пока у нас есть сомнения". Лицо у него было бледное и неподвижное, как будто восковое, и я понимал, что у него, как у меня, нет никаких сомнений. Он вышел, и я услышал, как он спускается вниз и говорит с дедом. А потом открылась и закрылась входная дверь, я подошел к окну, и, хотя мое сердце уже разбилось из-за Ариэли, мне показалось, что оно разбилось снова, когда я увидел, как мой отец в одиночестве направился в сторону эстакады.

В последующие дни Джейк держался угрюмо