Дурная примета - Герберт Нахбар Страница 52

Пономарь Клинк зябнет перед своим органом, греет ладони над пламенем свечи. Орган стоит на северной стороне, так что пономарь Клинк и пастор Винкельман не видят друг друга. Клинк удивлен: давно не бывало в день четвертого адвента такой суровой проповеди. Обычно под рождество Винкельман особенно незлобив, и его проповеди призывают к любви, к деятельной доброте, и все это в самых мягких выражениях. И к примерам из повседневной жизни пастор, как правило, не обращается. «Сегодня он крепко взял их в оборот», — думает Клинк. Пономаря пробирает мелкая дрожь, но не сидеть же за органом в пальто.

Долог список грехов паствы. Но люди в церкви не пропускают ни единого слова, им никогда еще не доводилось слышать такого обстоятельного перечисления их собственных проступков и прегрешений ближнего. Вот сидит Кочерга, уставившись на кафедру, прям и недвижим, как изваяние, и лишь изредка кончиком языка облизывает губы. Лавочник Клозе, опустив голову, внимательно слушает. Он напряженно ожидает, не припомнит ли ему пастор махинацию с разбавленной водкой или историю с мукой, которую он, Клозе, так удачно купил из-под полы, хотя и знал, что она ворованная.

Среди многих других, кто сегодня с особым вниманием слушает пастора, находится и Боцман. «Что они слушают всю эту чушь, как они такое терпят?» — думает он, хотя сам не пропускает ни слова. Однако в его любопытстве и внимании нет той настороженности и того напряжения, как у других грешников, он равнодушен и попросту утомлен. Боцман бросает взгляд на Стину. По ее лицу не определить, о чем она думает. «Как она-то терпит болтовню этого старого пропойцы? И какое дело Винкельману до всех нас?» — удивляется Боцман и снова жалеет о том, что пришел сюда. Не место ему здесь, он это чувствует, его место у Мартина Биша, в кабачке, где теперь, пожалуй, опрокидывается первая рюмочка. А если для него и там больше не находится места, тогда… что бы ни было, здесь-то ему, во всяком случае, нечего делать.

«Как старые бабы, ну просто старые бабы, — и ведь не скажут ничего, все терпят».

Наконец Винкельман обобщает сказанное:

— Нет и еще раз нет, вы живете нехорошо, нет в вас любви к самим себе, и еще меньше к вашим ближним. Все вы одним миром мазаны, грехам вашим несть числа, а ваша строптивость, — пастор делает еще один глубокий вдох, потому что последние слова ему пришлось произнести шепотом, — ваша строптивость еще сильнее вашего корыстолюбия, ваша нетерпимость — об этом я скажу сегодня, ибо об этом я не в силах и не вправе умолчать, — ваша нетерпимость столь велика, что она превращается в безумие. Все вы снова и снова пренебрегаете кротостью, коей вас наставляет святое писание. Хотя почти у каждого из вас достаточно собственных плевел и скверны, хотя вы, как мне сегодня пришлось вам сказать, сами обременены грехами и чуть ли не задыхаетесь под тяжестью их, — вы суровы и нетерпимы к тем, кто не похож на вас.

С минуту взгляд пастора скользит по прихожанам, несколько мгновений задерживается на скамье, где сидит Вильгельм Штрезов. Тут пастор Винкельман распрямляется, прямой как свеча, стоит он на кафедре и говорит:

— Среди вас сидит человек, которого вы все хорошо знаете и прямодушный характер которого вы всегда высоко ценили. Этот человек проявил мягкосердие, и вы оттолкнули его. Он принял в свою семью всеми покинутую девушку, а вы не нашли ничего лучшего, как обращаться с ним, словно с последним грешником. И я вам скажу, почему: потому, что в вас сидит ядовитый корень зависти, потому что этот человек преуспеет отныне больше, чем вы, ибо господь не оставляет детей своих. «Господь близко», — возвещает апостол, вы же ожесточили ваши сердца, глаза ваши ослеплены злом и низостью, заключенными в вас…

Пастор закругляет проповедь, и он не сомневается в ее успехе, он знает, что говорит не впустую, что не напрасно потрудился над этой новой проповедью. Он еще раз переводит дух, и снова слова его громыхают под сводами церкви, затем голос опять понижается до шепота, снова набирает силу… а между тем в церкви происходит движение.

Пономарь Клинк на хорах забыл, что проповедь вот-вот окончится, он смотрит вниз на это необычное движение, сопровождаемое легким шумом. Все взгляды обращены к Боцману, все головы повернуты к нему. Теперь настала очередь Вильгельма Штрезова низко опустить голову, его лицо налилось кровью, морщины на лбу углубились, стали похожи на шрамы, и он чувствует стыд, теперь уже не подсознательный, а самый настоящий стыд. Боцман не знает, откуда берется этот стыд, но чувствует, как он жжет ему голову и все тело.

«Зачем же… — думает он. — Зачем же так?..»

И он не знает, что делать, он чувствует на себе взгляды, и слова пастора отдаются грохотом у него в ушах. Он хочет поднять глаза, хочет посмотреть на Стину, но не смеет. И тут пастор заканчивает проповедь, уверенный в действии своих слов. На Боцмана теперь никто не смотрит, все перелистывают псалтыри. Бюннинг, управляющий имением, обращается к барону.

— Способный он человек, наш пастор, — шепчет он, прикрываясь ладонью. Барон кивает.

У всех на нужной странице открыты псалтыри, пономарь Клинк поворачивается к органу. Но при первом же звуке инструмента он слышит внизу чьи-то громыхающие шаги, слышит, как грубые сапоги стукнулись о дерево церковной скамьи. Повернуться ему нельзя, он должен играть, включив все регистры, потому что педали мехов снова скрипят. Но прихожане смотрят. А Боцман идет с поднятой головой, ведя за руку Евгения, идет центральным проходом, направляясь к дверям.

«Ну нет, — думает Вильгельм Штрезов. — Ничего у вас из этого не выйдет. Не хватало еще, чтоб этот старый пьянчужка выставлял меня всем в пример. Ну нет, господа, это вы просчитались. Со мной у вас ничего не выйдет. Вот так».

В церкви поют песню, ту, которую положено. С шумом захлопывается тяжелая дверь. Барон поворачивается к Бюннингу.

— Мне кажется, однако, что пастор дал маху.

Бюннинг не отвечает.

На улице Вильгельм Штрезов с минуту стоит неподвижно, Евгений смотрит на отца. Солнце играет в кристалликах снега, на всех заборах и кустах.

На обратном пути домой отец и сын встречают широкоплечего Йохена Химмельштедта. Лицо его как из дерева. Рядом с ним Кришан Шультеке.

— Здорово! — приветствует Боцман.

Однако они не отвечают, проходят мимо пружинящей, как у всех рыбаков, походкой, как будто ничего не слышали.

IX

Только что кончилась служба. По улице отзвенели бубенчики — Бюннинг и барон укатили