Сначала женщины и дети - Алина Грабовски Страница 50

Смотрю на дату на экране: 25 мая, почти 21:00. В тот день у нас было посетителей втрое больше положенного: благотворительный квиз «Рыцарей Колумба» собрал кучу народа, и через полчаса после 21:00 приехал начальник пожарной части и велел проредить толпу, пригрозив, что оштрафует нас на кругленькую сумму. Но Фредди налил ему «Лонг-Айленд айс ти», и вскоре начальник забыл, зачем приехал. Два часа спустя моя футболка насквозь промокла от пота, и какая-то пьяная женщина в туалете сняла свою и отдала мне, а сама вышла в зал в одном лифчике. Три часа спустя мужики из доков стащили подвешенные к потолку декоративные сети и стали накидывать их на всех стоявших рядом женщин, требуя заплатить за свободу поцелуем. Четыре часа спустя Чарли звонят, он разворачивается на табурете, затыкает пальцем ухо, слушает. Его лицо искажается в смятении, губы бормочут: Что? – а какая- то женщина дергает меня за локоть, чтобы я быстрее наливала джин. А Чарли так таращится, что видны все дрожащие розовые прожилки в его глазах, и я громко кричу: Что? Что? Женщина продолжает дергать меня за локоть, требуя джин. Чарли сует телефон в карман и так отчаянно хлопает ладонью по стойке, что рюмка с джином дребезжит. Мне надо бежать, надо бежать, кричит он, и я ухожу, не задавая вопросов, а женщина орет нам вслед: Мой джин! Фредди ловит нас у двери и спрашивает, все ли в порядке. Я гоню в неотложку на такой скорости, что до сих пор не помню, как туда доехала. Помню лишь лицо Бринн, когда остановилась у крутящихся дверей и увидела ее тщедушную фигурку на тротуаре. Чарли выскочил из машины, она открыла рот и выпалила: где ты был?

– Что? – спрашивает поэт. – Решил, это лучше, чем постановочный портрет. Более аутентично.

В нижнем левом углу экрана сегодняшнее число: 10 октября. Мысленно произношу эту дату, пытаюсь в нее поверить, твержу себе: ты здесь. Здесь и сейчас. Когда умерла мама, время накатывало и отступало, как прилив. Порой я обнаруживала себя в настоящем и уже в следующий миг воспоминания затягивали меня обратно, а я даже не замечала, что почва ушла из-под ног. Дело в том, что, когда стоишь посреди океана, понять направление прилива невозможно.

– Откуда у тебя эта фотография?

Поэт свернул изображение, догадавшись, что допустил оплошность, но не понимая почему.

– С фейсбука [18]. Тебя на ней отметили.

Я встаю, подхожу к шкафчику над раковиной и беру стакан. Я давно поняла, что физические объекты помогают: если что-то держать в руках, становится легче. Я приставляю стакан к холодильнику из нержавейки, и в него льется фильтрованная вода. Стекло холодеет в руке.

– С тобой все в порядке? – спрашивает поэт.

– Да. Секунду. – Выхожу через стеклянные двери на балкон: они как будто сами открываются. Гавань окутана мраком, фонари окрашивают воду в противный сероватый цвет скисшего молока. Вдали бряцают буйки, покачивающиеся на волнах, позвякивают пивные бутылки школоты, что по ночам забирается в лодки. Кто-то смеется. Мои майские воспоминания мутнеют, как перемешанные с песком штормовые волны. Хватаюсь за металлические балконные перила, и кажется, что те дрожат в моих пальцах, но я отпускаю руки и вижу, что мне показалось. Нащупываю телефон в кармане, ищу ее имя. Подношу телефон к уху и слушаю гудки.

Привет, это Люси. Я сейчас не могу ответить, оставьте сообщение, и я вам скоро перезвоню.

За спиной раздвигаются балконные двери.

– Кому звонишь? – натянуто спрашивает поэт: не знает, ревновать ему или тревожиться.

– Никому. – Соленый ветер обдувает лицо и прочищает пазухи. Я не повесила трубку. Пальцы разжимаются; телефон выпадает из рук и рассекает воздух как нечто куда тяжелее коробочки из проводов и металла. Слышу, как он с треском разбивается о тротуар, и чувствую руку поэта на своем плече; он перегибается через перила и смотрит вниз.

– Сдурела? – шипит он. – Могла бы в голову кому-то попасть!

– Выскользнул.

Он велит идти в квартиру. Я сажусь на мягкий серый диван, подтянув колени к груди, и жду, пока он сходит за телефоном. Он возвращается, качая головой.

– Тебе повезло, что никого не убила.

Он бросает телефон рядом со мной на диван. На экране красуется диагональный шрам. Я включаю телефон; пиксели вдоль трещины расплываются радугой.

– Ты должна рассказать, что с тобой творится, – произносит поэт спустя минутную паузу. Он садится напротив меня на кофейный столик и подпирает рукой подбородок.

– Ты знаешь, что случилось.

– Нет, – отвечает он. – От тебя я ничего не слышал. Ты не рассказывала. – Он с самого начала вел себя так, будто я была там, хотя меня там не было. Я находилась далеко, как и он.

Я озираюсь по сторонам, пытаясь найти другую тему для разговора.

– А о чем сценарий? – спрашиваю я.

Он упирается подбородком в сложенные кулаки и взглядом говорит: нет, ты так легко не отделаешься.

– Нет, правда, – настаиваю я. – Интересно же.

Он прищуривается, и я понимаю, что он взвешивает варианты. Он может попытаться вывести меня на долгий и тяжелый разговор (скорее всего, у него ничего не получится), а может уступить, и тогда вечер пройдет на легкой ноте и, вероятно, даже закончится сексом, если он правильно разыграет карты.

– Я видел только синопсис, – наконец произносит он, – но он великолепен.

Я удобнее устраиваюсь на диване, отмечаю, как подушки повторяют контуры моего позвоночника, щупаю мягкую обивку. Чувства возвращают меня к реальности.

– Можно мне бокал вина? – За эти несколько минут у меня пересохло во рту.

– Конечно, – отвечает он, встает, и я чувствую, как прошлое отступает, уходит в далекую даль, где и должны обитать воспоминания.

Наутро мы с Чарли встречаемся у него выпить кофе. С тех пор как я вернулась из Лос-Анджелеса, мы каждую субботу пьем кофе у него на крыльце. В первый раз он заманил меня обманом: твоя мама одобрила бы, написал он, и это была не совсем ложь, но и не совсем правда. Одному богу известно, чего хотела эта женщина.

Впрочем, Чарли считает, что знает это лучше всех. Они с матерью подружились еще до рождения: появились на свет в один день с разницей в два часа, а их матери были лучшими подругами. Чарли называл себя и маму ирландскими близнецами, хотя это означает совсем другое [19]. Технически он мой крестный, хотя ни он, ни я больше не верим в Бога. Даже отец уже много лет не ходит