Дурная примета - Герберт Нахбар Страница 50

«Смотри-ка, — удивляется и пастор Винкельман, стоя в ризнице и одним глазом высматривая через щель барона. — Штрезов? Вот уж кого не ожидал. Ну и ну!»

Чуть ли не каждый в церкви подумал что-нибудь о Боцмане. А тот стоит у скамьи, зажав в руке шапку. Вильгельм Штрезов знает, как держать себя в таких случаях: он потупил голову. Вниз смотрит и Стина, стоящая рядом с ним. «Молится она, что ли?» — думает Боцман. И он тоже начинает, невнятно бормоча, шевелить губами. Но Боцман не читает молитву, он медленно считает до пятнадцати. Это равно по продолжительности молитве «Отче наш», как еще от отцов известно каждому рыбаку. И вообще все это балаган, этак вот стоять здесь, опустив голову, да еще когда все на тебя пялят глаза…

Холодно в церкви. Клубы пара вырываются с дыханием из открытых ртов. Слышно покашливание и скрип органных педалей, который постепенно становится тише. Иногда раздается громкий кашель, не смолкает приглушенный разговор.

— Ну, мой-то малый там наверху не замерзнет, — говорит мать Вильгельма Крузе своей соседке, кивая на хоры.

— Ах, он сегодня топчет педали?

Фрау Крузе подтверждает и рассказывает, что ее муж опять бранился.

— Он как бешеный, когда нашему парню очередь подходит.

Стина сидит тихо на жесткой, неудобной скамье. Медленно повернув голову, она замечает среди прихожан из Ханнендорфа Эмиля Хагедорна. Он шепчется с Ханной Роккельт, господской горничной. Стина ощущает легкий укол ревности. Ханна Роккельт ей не нравится.

Стине всегда было неприятно это лицо, узкие светло-карие глаза с косым разрезом, слегка выступающие скулы, рот с тонко прочерченной верхней и плоской, оттопыренной нижней губой. Лицо это кажется Стине злым. Рот придает ему надменное и строптивое выражение, он похож на-рот самой баронессы. И вот с Ханной разговаривает Эмиль Хагедорн, говорит увлеченно, не глядя по сторонам. Стина сдувает завиток со лба и смотрит вперед на алтарь. Но не проходит и минуты, как она снова, повернув голову, ищет взглядом Эмиля Хагедорна. В самом деле, он все еще продолжает разговор. Теперь он даже смеется негромко, и Ханна Роккельт, как бы невзначай, кладет ему руку на плечо.

Как не бывало радости, пришедшей сегодня утром. У Стины даже мелькает мысль, не лучше ли сразу встать и уйти домой. Боцман о чем-то спрашивает ее, но она не слышит, она готова заплакать.

— Ты взяла с собой псалтырь, Стинок? — переспрашивает Боцман.

— Нет, Боцман, забыла. И так споешь.

С улицы доносится звон бубенцов — наконец-то пожаловал барон, его супруга, управляющий и Матильда Бюннинг. Пономарь Клинк поворачивается к органу и еще раз листает тетрадку. Теперь педали действуют беззвучно, а Вильгельм Крузе уже вспотел, его веснушчатое лицо пышет жаром. Ну да самое трудное уже позади, механизм разработался. Уверенным шагом, под пристальными взглядами людей проходят ханнендорфские господа через всю церковь и усаживаются в мягкие кресла, стоящие чуть в стороне от кафедры.

Стина еще раз бросает быстрый взгляд на Эмиля Хагедорна. Он замечает ее, подмигивает, его лицо обращено к ней, оно сияет, и она уже не сомневается, что все будет хорошо. Ханна Роккельт тоже смотрит в ее сторону, но Стина не замечает этого, ее внимание сосредоточено на одном Эмиле. Прежняя радость вернулась.

Еще раз все откашливаются, шелестят страницы псалтырей, и водворяется тишина. Пономарь Клинк на хорах, у органа, настораживается, выжидает. Легкое волнение охватывает прихожан, как каждое воскресенье перед первым звуком органа. И тут Клинк нажимает ногой басовую педаль, рукой перебирает мануали, другой переключает регистры, и разливается под сводами прелюдия… Следует короткая пауза. Теперь звучит псалом, голоса поющих сливаются с приглушенным звучанием труб. Это простая песня Лютера. Голоса женщин звонки и легки, как голубой дымок, поднимающийся из труб к небу в морозный день, голоса мужчин гулки и хрипловаты. Богослужение началось.

Праведный боже, сердцем любя,

Денно и нощно мы славим тебя.

Внемли молитвам и звукам псалмов,

Ныне и присно во веки веков…

Во время пения появляется облаченный в ризу пастор Винкельман. Размеренным шагом он проходит от ризницы к алтарю, молитвенно складывает руки. Все, как и каждое воскресенье. Пастор стоит спиной к прихожанам, а прихожане сидя поют старую лютеровскую песнь, поют нестройно, неумело, каждый во всю силу своих легких. Каждое воскресенье пастор подходит к кафедре и молча стоит, ожидая, когда люди поднимутся со своих мест, чтобы прочесть «Отче наш». Вот так, все идет своим чередом, каждое воскресенье, из года в год. Как заведенные, в нужный момент поднимаются мужчины и женщины и дети, и на всю жизнь они запоминают, что после вступительного псалма полагается хором читать «Отче наш». Это так же прочно входит в их сознание, как простые будничные дела. И все голоса при молитве приобретают одинаковое монотонное звучание, и глухо-деревянно ударяются обветшалые слова о жесткие церковные стены и отражаются от них бесформенно смятым гудением.

— Так слушайте, — говорит пастор в наступившей тишине, и все ждут. — Так слушайте послание к сегодняшнему воскресенью, четвертому адвенту — из послания святого Павла к филиппийцам.

Он наклоняет голову над библией и говорит в полный голос, так что его слова, отраженные стенами, потолком и полом, заполняют все помещение, и на каждом слове облачко пара вылетает у него изо рта.

— Радуйтесь всегда в господе, и еще говорю: радуйтесь. Кротость ваша да будет известна всем человекам. Господь близко…

И во многих уже поднимается предчувствие рождества, хотя рождество само по себе не представляет ничего особенного. «Слушайте, слушайте — господь близко…» И в песне, которую пастор, снова скрывшийся в ризнице, не торопится прерывать, чтобы еще раз заглянуть в текст своей проповеди, в этой песне звучит добро и душевное тепло, она вселяет праздничное умиление в сердца женщин и отгоняет неуместные мысли. Только фрау Крузе вспоминает мимолетно про своего веснушчатого сына, который трудится за органом, да Стина думает о сияющем лице Эмиля Хагедорна: «Как он обрадовался!»

Песня длинная, в ней много строф. Мысли Боцмана далеко за стенами церкви. Петь вместе со всеми он не может, ибо псалтырь лежит дома в комоде. Сначала Боцман подтягивает вполголоса, но после второй строфы бросает, надоело. Боцман остро чувствует, что здесь ему совсем не место. Где-то в глубине души зарождается тягостный, затаенный, неосознанный стыд, вызывающий сначала чувство одиночества, но оно сменяется вскоре прежним настроением упрямства, которое все нарастает и нарастает, пока не овладевает всем существом Боцмана. Ему вдруг вспоминается Кочерга, его скованные, неестественные движения при входе в церковь. «Как старая баба», — думает