День - Майкл Каннингем Страница 46

А теперь, на кухне, Дэн говорит:

– Нам всем бы хотелось, чтоб он еще пожил.

– Это точно.

– Мы суденышки, которые сносит в прошлое. Фицджеральд.

– Фицджеральд, да. Там так, кажется: суденышки, которые беспрестанно сносит обратно в прошлое. Вроде того.

– Вроде того.

Он открывает дверцу духовки, оглядывает цыплят.

– Спасибо, – говорит она. – Что взялся их готовить.

– Да мне не трудно.

– А то я так и дожидалась бы, наверное, уставившись на них, пока кто-нибудь придет и все за меня сделает.

– Вот я и пришел.

– Ты и пришел.

Дэн ждет. Когда же Изабель расспросит о нем самом? Как он вообще поживает? Дэн ведь полюбил Робби раз и навсегда – разве она этого не знает и как может не знать? Неужели думает, что раз Дэн не гей, то не так уж он и дорожил Робби? Проявила бы она больше сочувствия, пусть и возмущаясь при этом, окажись Дэн с Робби тайными любовниками?

Все только тем и ограничится: Спасибо, что ужин приготовил, да Как, по-твоему, дела у детей?, да Любил ли Робби когда-нибудь?

Так и будет. Пока. Сегодня, а может, и всегда. Дэн эгоцентрик и эмоционально корыстный человек. Он это знает. Прекрасно знает. И знает, что претендовать на многое ему не приходится. Изабель вовсе не обязана относиться к нему как к третьему ребенку. Что не мешает ему хотеть от нее именно этого.

– Еще вина? – спрашивает он.

– Давай.

Он наливает ей вина. Она поднимает на него глаза. Он вопросительно смотрит на нее. Ему известно, что ей известно, как он старается быть стойким – ради нее и детей. И известно, как она благодарна. И ей известно, что ему известно, на какие жертвы, великодушие и усталое всепрощение они еще способны ради друг друга.

Они смогли бы найти путь. Путь назад. Смогли бы все оживить, воскресить. Они ведь не отпали от любви совсем, просто отдалились, упустили ее из виду. Они не нанимали юристов, не грызлись из-за денег или опекунства. Поэтому на мгновение кажется, что им под силу все возродить – с новыми договоренностями и новыми обетами. Переехать обратно. Быть внимательнее, почаще проявлять милосердие и жить, просто жить, сколько придется…

Изабель первой отводит глаза. Говорит:

– Спасибо тебе.

– За что?

– Что приехал, наверное.

– А ты, значит, думала, я мог не приехать?

– Да нет. Не думала.

Снова опускается молчание. Просвет закрылся. Нет им пути назад, и нечего разжигать заново. Изабель понимает это. Пусть они сколько угодно сердечны и ласковы друг с другом. Пусть сообща беспокоятся о детях. Пусть даже каждый от всей души желает другому счастья, но они больше не любовники, не супруги, и этот переход в иное состояние тем более окончателен, что ускользал от их внимания, совершался постепенно, подобно протечке, которая, возникнув, до поры до времени остается незамеченной, пока в один прекрасный день не выясняется, что вся постройка пропиталась влагой, вся отсырела, заплесневела и ремонту не подлежит.

Когда Вайолет объявляет, что вместе с чемоданом пойдет наверх, никто не спрашивает, не загрустит ли она там совсем одна, и это великое облегчение. А то ее вечно сопровождают.

Вайолет же хочет побыть одна. Ей хватило ума не сообщать остальным о тени, проскользнувшей за окном гостиной пару минут назад. Может, это Робби, а может, посторонний какой-то призрак, блуждающий поблизости. Мир полон теней – и имеющих намерения, и неприкаянных или сбившихся с пути, и даже совсем бесформенных – они как мимолетные помехи на оконном стекле. Научившись видеть их – после того первого явления, когда во время болезни к ней пришел добрый человекопес, – Вайолет уже с трудом вспоминает, что прежде не замечала призраков и прочих невероятных сущностей, как не замечают их другие.

В ее спальне наверху, со скошенным потолком и мансардным окошком хотели создать уют и атмосферу покоя. Прилагали к этому усилия. Тут и белая кровать с завитушками резных листьев на спинке изголовья. И пастушка со светильником, вырастающим из головы, и шторы, усеянные розочками размером с ноготь. Вайолет об этом не сообщает, но, находясь здесь, чувствует, что спальней пользуется временно, до появления девочки, для которой она на самом деле предназначена. И Вайолет это даже нравится. Весь дом, со всеми его комнатами и их содержимым – воспоминание. Это место похоже на прежнюю Вайолет.

Она кладет закрытый чемодан на кровать.

Шторы задернуты. Есть у матери Вайолет привычка все на ночь закупоривать: занавешивать окна, запирать двери, убирать подушки с кресел на крыльце и заносить в дом – вдруг дождь пойдет, кто его знает.

Вайолет подходит к окну, раздвигает шторы. Колечки на карнизе позвякивают. Она вглядывается в лес за домом. А лес кишит призраками зверей и грезами деревьев – он особенно оживлен ночью, когда и те и другие пробуждаются, когда призраки носятся над лесной подстилкой, ворча на бессловесных языках, им самим не вполне понятных, смятенно разыскивая что-то, когда в зазорах листвы сияют небесные светила, дома же стоят почти темные – только живущим в них и видны.

Временами Вайолет жаль остальных – ничего этого они не замечают, живут в более очевидном и менее интересном мире. Отец, например, не заметил по дороге сюда, что в одной из тех раздавленных белок еще тлела последняя судорога уже угасшей жизни. А мать, когда они с отцом приехали, не заметила, что тот молчалив – хранит какую-то тайну. Сама тайна Вайолет неизвестна, так глубоко ее взгляд не проникает, но присутствие тайны она разглядела на слегка заалевшем лице отца, расслышала в его несказанных словах.

И все же. Ни к чему другим видеть и слышать видное и слышное Вайолет. Так, пожалуй, лучше и для нее, и для них.

Она стоит у окна, упершись ладонями в подоконник, и ждет.

Изабель публикует в инстаграме новый снимок. Один из ее любимых в архиве Робби.

картинка: Фото сделано в хижине, это вид из окна. Окно обрамлено мрачными коричневыми занавесками. На подоконнике – пустая ваза из граненого хрусталя, россыпь монет и темно-серый камень размером с детский ботиночек. Зато снаружи – зеленый луг, который отлого спускается, вероятно, в долину, но на снимке – будто обрывается в пустоту, наполненную бледной, туманной голубизной неба, переходящей на самом верху в почти яростную синь. Небо преподносит зрителю одно-единственное белое облачко – плотное и четко очерченное, без нечаянных складок или размытости по краям, оно, можно сказать, составляет пару камню на подоконнике.

Изабель с легкостью