Прощание с родителями - Петер Вайсс Страница 4

за движениями человека на стене. В это мгновение, под ясным синим небом, с которого доносилось светлое жестяное гудение самолета, зародилась тоска по самостоятельному достижению. Но я был опутан бытием, я был в самой глубине жизненной массы и продвигался вперед к гудению и бурлению ярмарки, в нарастающей толкучке, под ногами было мягко от конфетти и серпантина, в ларьках продавали горячие сосиски, бретцели и мед, звуки трубы, выстрелы и пение шарманок были все оглушительнее, локти толкали, ноги наступали, а потом все стало единым водоворотом движения тел, единым воем и клокотанием голосов, и я был его частью, протискиваясь между лицами, шляпами и плечами, между покачивающимися гроздьями разноцветных воздушных шаров, между больших трепещущих на ветру флагов, между чудесных расписных урчащих каруселей, и на хриплый вопрос Касперля в кукольном театре, все ли собрались, отвечал да вместе с хором бесчисленных голосов, а когда Касперль замахнулся на полицейского дубинкой, я зашелся в коллективном хохоте, и я видел заклинательницу змей на эстраде, в трико из черных сверкающих чешуек, и самого большого мужчину в мире, и фокусника, у которого из-под фрака вылетали голуби, и все ускользало, и все возникало вновь в изменившейся форме, и полотнища палаток вздымались волнами и таинственно нашептывали на ветру, и маски в тире разевали пасть, и на черных бархатных подушках лежали золотые ордена, и над крутящейся каруселью висели хлопающие кольца, которые во время катания надо было пронзить, и на миниатюрном руднике крохотные фигурки били кирками по стене штольни, и вагонетки, которые тянули лошади с негнущимися ногами, катились по рельсам, и над вагонетками поднимались лопаты, и вагонетки катились дальше, и корзины опускались вниз в шахту, и вагонетки накренялись над корзинами, и корзины поднимались вверх и раскачивались над проходящими внизу поездами, и все гремело и лязгало, пока внезапно не смолкло, и все не остановилось, руки застыли в воздухе с высоко поднятыми кирками, лошади замерли, корзины повисли в шахте, пока рывком все не включилось, и все поехало дальше, все затарахтело дальше, все запрыгало дальше, все задрыгало дальше, все копало, все грохотало, все рыло и ныло дальше. И рядом на складном стуле сидел белобородый старик в широкополой шляпе, неподвижный и погруженный в себя, он прислонился к шарманке, глухой ко всем обращенным к нему вопросам. Среди неразберихи скрещенных балок я сел в вагончик, и пестрый прибой жизни откатился назад за моей спиной, все дальше удалялся я от грохота и гама, пока не остался слышен лишь стук маленьких массивных колес по рельсам, и я оказывался все выше и выше, пока не достиг вершины, откуда видно было всю ярмарку и весь город. Лишь на краткий миг вагончик повис в полете и тут же опрокинулся в бездну, но этого мгновения было достаточно, чтобы пережить экстатическое чувство свободы. Вот море крыш с дымящимися трубами, вот глянцевая вода реки, вот корабли в порту, вот доки и верфи, вот бугрятся мосты с дымящими поездами, и на башнях светится светло-зеленая медь и блестят золотые флюгера. Затем срыв вниз, все новые ступени спуска за головокружительными поворотами, до последней пропасти с резервуаром, вода в котором брызжет во все стороны от погружающегося в нее вагончика. Когда настал вечер, меня вместе со всеми понесло в колонне по улицам, с людским потоком я поплыл по аллее, смотрел, как над головой осенней желтизной скользит лиственный свод деревьев, ощущал ветер на влажном лбу, держал на вытянутой руке палочку с лампионом, в котором горела свеча, и пел со всеми песню, которая волнами накатывала то сзади, то спереди, фонари, фонари, солнце, луна и звезды. А под куполом цирка с трапеции на трапецию перелетало воздушное существо, переворачивалось, издавало отважные крики, слетало с высоты прямо на меня, с раскинутыми руками и развевающейся копной черных волос, совсем близко поворачивалось и взмывало вверх снова, порыв ветра, наполненный одуряющим ароматом, просвистывал мимо. Восторженная улыбка на желто-коричневом лице, пронзительный птичий вскрик прожег меня навсегда. Скоро, скоро я отправлюсь следом, буду летать с ней вместе под цирковым куполом вдоль и поперек, скоро, скоро, еще немного, и я твой, надо только сначала научиться читать и писать, надо промчаться через школьные годы, скоро, скоро я буду с тобой, и снова увижу твою восторженную улыбку, и услышу твой дикий зов. А писать я учился с Бертольдом Мерцем, в сарае по соседству, во дворе шиферной фабрики, первые буквы мы выцарапывали на черных плитках из кучи отходов, и в щели между досками слепило солнце. Фигура Бертольда расплывается и тает, как герои снов поутру, перед самым пробуждением, и лишь его руку с короткими, толстыми пальцами и обгрызенными ногтями я вижу отчетливо. Эта рука лежит на дуге лука и запускает стрелу, стрелу с хвостом из перьев, и стрела взмывает высоко в небо, так высоко, что ускользает от наших взоров, и эта стрела никогда не возвращается. И Бертольд Мерц исчез, и Фридерле пришел на его место. Несколько лет назад я наткнулся на дом, куда мы переехали, когда я поступил в школу. Несколько десятилетий я не видел эту аллею, а когда увидел, то ощутил детство как болезненную опухоль внутри. Стволы деревьев по сторонам дороги стали мощными и высокими, ветви широко раскинулись и сомкнули лиственный свод. Словно заколдованный герой страшной сказки, я подходил к парку, в который вливалась аллея и где был скрыт наш дом. В пруду, на краю аллеи, плавала пара белых лебедей, как прежде, а живую изгородь с колючими листьями оплетал, как прежде, белый вьюн. Со стороны ручья, отграничивавшего парк от аллеи, дом сквозь деревья просвечивал светло-красным, он был невредим, а в соседском саду была желтая вилла, где когда-то жил Фридерле. Царила глубокая тишина, все потонуло в далеком прошлом. В мутной воде ручья сверкали стайки колюшки, головастики, гребя хвостами, оплывали водоросли, пучеглазая лягушка сидела на склоне у воды, синяя стрекоза пронеслась мимо. Я прошел по дорожке и остановился у белых столбиков садовых ворот перед домом. Сад с его густой еловой чащей, раскидистым краснолистным буком и высокой одичавшей травой простирался до зарослей бузины у края поля. У садовой дорожки стоял зеленый курятник, низкий и покосившийся, когда-то мы спрыгивали с головокружительной высоты из люка на крыше. Дворик за оградой был пуст, лишь несколько белых перьев виднелись в пыли. Женщину, которая вышла из дома, я спросил, что известно о соседях. Она рассказала, что из большой семьи жив только единственный сын, Фридрих, он был прекрасным