Холодная мята - Григор Михайлович Тютюнник Страница 39

Едет в город. Глупая… Чем ты там лакомиться будешь? Это тебе не в ворохе соломы! Ну, езжай-езжай, мне что…

— Гей, милые, уже недалеко!

Интересно, что дед на ужин подаст? Ну, допустим, борщ, сало, кашу молочную… Вот еще выдумал: борщ, сало — это же мы у председательши такое обедали. А у деда — посмотрим. Может, он сегодня холодца сварил? Как-никак человеку солому привез. Вот как бы холодца! Или нет, не надо его. С холода и на холод — нет. Лучше… Что — лучше? Гляди, как разошелся! Может, деда и дома-то нет, а я размечтался.

Ну и примораживает! Даже волы инеем обросли. Нужно, пожалуй, за сани спрятаться.

— Цоб, цоб!

Вот тебе и спрятался! Только прислонился к соломе, а сани как занесет, да в сугроб меня!.. Вот тебе и спрятался… И нужно же было мне выезжать к ночи! Днем хоть мороз меньше, а сейчас давит — дохнуть нечем.

Только сказал это самому себе, ан глядь — уже и ветра нет и солома перестала шуршать — в закоулок свернули. Волы, учуяв жилье, остановились.

— Гей, бычки, уже дома!

Ну вот мы и добрались.

Закоулок дедов узенький, занесен снегом. На сугробах свет из окон лежит, в деревьях бродит седой дым. И пахнет. С каждого двора по-разному пахнет. Как провода в поле гудели по-разному, так и дым из труб пахнет всяк своим: то кулешом, то оладушками горячими, а то и не разберешь чем.

А у деда не топится. Видать, ужин готов, соломку ожидают.

— Цобе, цобе! — покрикиваю против дедова двора хрипло и устало: пускай услышат, как я измучился в дороге и чего мне их солома стоит…

Но дед ни гугу: и за порог не выходит. Вот это ждут!

Проламываю сугроб к окну. Ба! Дед еще и не один — с молодухой! Сидят за столом, выпивают… В красном углу — рушники вышитые кучкой лежат, две иконы на лавке ликами вверх, а на них пучок засушенного тысячелистника. Посреди хаты — комод с отвалившейся ножкой, прялка, скамья… Мазать стены собрались никак? Да кто же зимой затевает такое?

Стучу кнутиком в окошко:

— Дед, дед! Вам солому привез!

Услышал. Топает к окну, пошатывается.

— Что там такое? — спрашивает. А сам красный — уже нарезался.

— Солому, — говорю, — принимайте!

— Угу. Ну, сваливай возле сарая, коли привез, да входи погрейся.

Ну вот, «погрейся», говорит, я же знал, что поужинаю! Только что там у них на столе стоит? Вот разиня. Молодуху, комод, иконы — все увидел, а еды никакой не приметил. Ну да еще нагляжусь. Раз уж сказано «входи», так нагляжусь. Нужно только поскорее дело сделать.

Взбираюсь на сани и оказываюсь вровень с дымовой трубой. Слышно даже, как в ней домовые возятся: сажу трясут… А ветер — аж солому задирает. Да в спину меня, в спину. Не сбросил бы на землю. А то было раз. Как сноп: только фьють — и наземь. Упал я и лежу. А бригадир увидел — это возле конюшни было — да как захохочет. «Какой же из тебя парубок, говорит, если тебя даже ветер одолел!» А мне дух перехватило и не шевельнусь, и слова не выговорю. Зато уже посмотрел на него — как хотел…

А ветер все же молодец: только зацеплю навильник, а он и сбросит, и сбросит. Вдвоем работаем. Да еще вон домовые толкутся в трубе, сажу на меня выметают и хохочут вот так: гу-гу-гу…

— Кшу, черти! — кричу.

А петух на чердаке как закокочет, а воробьи из-под стрехи как выпорхнут: подумали, что это я на них шикаю! Сидите, глупенькие, да спите себе. А нет — порыскайте в соломе, там зернышки есть. Вот и будет вам ужин… А вы, бычки, постойте, пожуйте. Замерзнете — быстрей домой доберемся…

Захожу в хату, а дед чарки наливает. Останавливаюсь у порога, шапку снимаю.

— Добрый вечер, — говорю и ладонь туда, где усы когда-то вырастут, прикладываю, чтобы не заметили, как улыбаюсь, потому что на столе чего только нет: и капуста, и кисель, и груши моченые. — Хлеб-соль вам!

А молодуха на меня — зырк-зырк. Покраснела — ужас. Устыдилась, что ли? Чего там стыдиться, я во время войны и не такое видал!

И к молодухе:

— Здравствуйте, тетя! С новосельем вас, что ли?

А дед смеется да чарку мне, да хлеба кусочек с капусткой.

— Пей, отрок, — мямлит, уже такой пьяный, что и языком едва ворочает и чаркой мне в руку не попадет: водит ею туда-сюда перед моими глазами, а я хочу поймать, да и сам туда-сюда рукой вожу. Еле поймал! Выпил. А она, как полымя, и загудела в висках. Если б хоть не натощак…

— Пей еще! — приказывает дед. — Пей да извини, что за стол не сажаем, потому как у нас сегодня с Христиной — тайная вечеря! Слыхивал, что это такое — тайная вечеря? То я говорю, Христина, или нет? Чего ты приуныла, а? Чего нос повесила, а?

Ай, чó, милка, приунила-а-а,

Не сли-хать ея ре-че-ей…

Так я пою, отроче? Ну-ка помогай деду!

«А почему бы и не помочь, — говорю себе. — Дед ничего, горилка — добрая… Бычки стоят… Трудодень заработал, ужин на столе… Почему бы не посидеть компании ради да не погорланить?..»

— Стоп, деда! — кричу. — Вы не так. Вот как нужно. — Да как возьму высоко-превысоко:

Ой, ти, пта-шка, копо-регейка-а-а,

Не літай ти г-висо-ко-о-о,

Бо са-г-ма ж я добре зна-га-іо-у,

Що мій милий даліко-о-о…

— Хеть, анафемский! — встрепенулся дед. — Вот это зацепил.

Да и себе:

Бó са-г-ма ж я-а-а добре зиа-га-ю-у-у…

— Слышь, Христина, — «знаю»! То-то, внимай! Зри! И да воздастся тебе сторицею… А ну, брат, налей нам еще по чарке… И себе — налей!

— Вы лучше б хлопца посадили, а то его уже качает, — тихо сказала молодуха.

— Ничего, — говорю, — я и постою, я еще в рост иду, так что не помеша-а-ат… Давайте лучше по чарке, потому что я вам соломку не как-нибудь накладывал, а еще и притаптывал. Ну-ка, раскошеливайтесь!

— Что, слыхала? — икает дед. — Наливай!

— За то, что притаптывал! — кричу.

— Нет! Стой! — перебивает дед. — Христина, давай выпьем вдвоем, чтоб измены не было! Чтоб ты у меня — к-как по струне ходила? Поняла?

А я и себе:

— Жена