Для полноты счастья - Евгений Петрович Петров Страница 38

на пройденный путь, объясниться с читателем, поплакать немного над молодостью, каковая прошла в неизмеримых трудах. И вся жизнь прошла, отдана без остатка, и хочется узнать, в хорошие ли руки она попала. Вот оправдание юбилея. Здесь все естественно, понятно, справедливо.

А если всего этого не было (трудов и годов), тогда достаточно только сильно захотеть. И юбилей будет, образуется. Люди, в общем, не звери, не обидят. И телеграммы пришлют, какие надо («Прикованный постели обнимаю и шлю…»), и зал наймут, какой полагается, и отметят все, что вам нужно.

Тяжко стало от юбилеев. Малость перехватили. Переполнили чашу веселья. Вовлекли в юбилейную работу слишком широкие массы юбиляров. И теперь разволновавшегося писателя трудно водворить в обычные рамки.

Соответствующие учреждения переполнены неукротимыми соискателями юбилярства.

– Здравствуйте. Я писатель.

– Ага.

– Вот все пишу, знаете.

– Ага!

– Создаю разные художественные произведения.

– Да?

– Вот, вот. Увидишь, знаете, что-нибудь значительное, ну и, конечно, отобразишь. Не удержишься.

– Ага!

– И так, знаете, привык, что уже не могу. Все время создаю, вот уже сколько лет.

– А-а!

– А время летит. Двадцать лет творчества – не шутка. Все-таки – дата.

– Да.

– Хотелось бы, знаете, получить какой-нибудь толчок, стимул, а то, знаете, вдохновения уже нет в достаточном количестве.

– Да?

– Такие-то дела.

– Да-а-а!

– Ну, побегу в сектор искусств, оттуда в Наркомпрос, а оттуда в Литературную энциклопедию. Моя буква приближается. До свидания.

– До свидания… Федор Иванович, зачем он приходил? Что-то он тут бормотал, я ничего не понял.

– Юбилей пришел просить.

– А-а! То-то, я смотрю, ему на месте не сиделось. Есть еще кто-нибудь? Пустите.

– Здравствуйте. Ничего, что я к вам?

– Пожалуйста. Вы писатель?

– Да. Вот все пишу, знаете.

– Создаете разные художественные произведения?

– Так точно.

– Отображаете?

– Обязательно. Увижу – отображу. Увижу, знаете, и тут же отображу.

– А время летит?

– Летит. Летит стрелой.

– Двадцать лет занимаетесь творчеством?

– Извините, только пятнадцать. Но все-таки дата, не правда ли?

– Безусловно, дата. Но для юбиляра мало.

– Мало?

– Маловато.

– А если включить службу в госучреждениях?

– М-м-м…

– Тогда можно натянуть и все восемнадцать.

– Все-таки недостаточно.

– Тогда простите. Я, конечно, не смею… Но так хотелось немножко стимулироваться.

– Да, каждому хочется. Ну, до свиданья. Сектор искусств налево по коридору. Федор Иванович, отметьте товарищу пропуск. Есть еще кто-нибудь?

– Какой-то мальчик дожидается.

– Пионер?

– Нет, беспартийный.

– Давайте беспартийного. Здравствуй, мальчик, ты чего пришел?

– Здравствуйте. Я писатель.

– Как писатель? Сколько ж тебе лет?

– Пятнадцать.

– Что-то ты врешь, мальчик. Тебе не больше двенадцати.

– Честное слово, дяденька, пятнадцать. Это я только на вид маленький. А вообще я старый, преклонный.

– Какой бойкий мальчик. Время-то стрелой летит, а?

– Стрелой, дяденька.

– Ну и что же?

– Общественность беспокоится. Хочет дату отметить. Как-никак, десять лет состою в литературе. Надо бы юбилей. Я уже помещение подыскал – кино «Чары».

– Какой там юбилей, мальчик! Сам говоришь, тебе пятнадцать лет. Когда ж ты начал писать? Пяти лет, что ли?

– С четырех-с. Я – вундеркинд, дяденька. Как Яша Хейфец. Только он на скрипке, а я в области пера, песни и мысли.

– Ну, иди, иди к маме!

– Мне к маме нельзя. Я на нее памфлет написал. Мне юбилей надо. Устройте, дяденька!

– Нельзя, мальчик, стыдно плакать. Ты уже большой. Федор Иванович, отведите его в ясли. Сколько там еще дожидается?

– Два музыканта, шестнадцать актеров, восемьдесят один писа…

– Нет, нет, нет! Не могу больше. Пусть обращаются в свои домоуправления. Там стандартные справки, там пусть и юбилеи.

Дошло до того, что в газетных редакциях больше всего стали бояться не злых маньяков со свеженькими перпетуум-мобиле под мышкой, а людей искусства, которые терпеливо домогаются напечатания своих портретов, биографических справок, а равно перечня заслуг как специфически писательских, так и общегражданских (верный член профсоюза, поседевший на общих собраниях, пайщик кооператива, неуемный активист, борец). Некоторые привозят свои бюсты, отлитые по блату из передельного чугуна. В редакции бюсты фотографируют, но стараются не печатать.

Самый юбилей описан не будет. Кто не знает этого странного обряда, находящегося где-то посредине между гражданской панихидой и свадьбой в интеллигентном кругу. Хорошо, если юбиляр человек веселый, вроде Василия Каменского, и факт увенчания его лаврами, ко всеобщему удовольствию, превращает в здоровую шутку. А некоторые принимают юбилейный разворот всерьез, отчего и скучнеют на весь оставшийся им отрезок жизни. Отрезок, надо сказать, не маленький, в особенности если юбилей устраивает себе вундеркинд или автор, у которого есть за душою только один рассказ, да и то это не рассказ, а вступительный взнос в горком (иначе не приняли бы в члены).

Юбилеи бывают с выставкой произведений, бывают и без выставки (это если нет произведений). Но эта ужасающая деталь не мешает торжеству. Произведения произведениями, а юбилей юбилеем.

Если нет произведений, то юбилей принимает, конечно, несколько обидный характер для именинника. Его называют незаметным тружеником, полезным винтиком в большой машине, говорят, что в свое время он подавал надежды, что не худо бы ему опять их подать, – вообще унижают необыкновенно. Но юбиляр этого сорта все стерпит. На худой конец не плохо быть и винтиком. Винтик доволен.

Юбилейные зверства продолжаются. Чаша веселья «растет, ширится и крепнет». Юбилею грозит опасность превратиться в старосветский бенефис или полубенефис, с подношением серебряных мундштуков и подстаканников из белого металла братьев Фраже.

Ну разве приятно будет, товарищи, услышать такие разговоры:

– В этом году покончил на полный бенефис с ценными подношениями.

– Вам хорошо, романистам. А вот мне, автору очерков, дают только четверть бенефиса и ордер на калоши.

Что, приятно будет?

1933

Головой упираясь в солнце

Что мы называем славой, товарищи? Славой, товарищи, мы называем яркую заплату, каковая имеется на ветхом рубище певца.

Из наследия классиков

По некоторым признакам можно было судить, что надвигаются события. Выражаясь языком оборонной литературы, в воздухе пахло порохом (сделаем уступку забияке Вишневскому – пахло бездымным порохом). Выражаясь совсем уж точно – пахло скандалом. В общем, добром это кончиться не могло. Жертва созрела. Все это знали, но никто не решался первым занести над ней пылающий меч здоровой критики.

Был, правда, случай. Инцидент. На каком-то товарищеском чае какой-то писатель выкрикнул какую-то фразу. Но этому не придали значения, притворились, что ничего не произошло. Кстати, еретик немедленно после этого заснул, положив голову на плечо тамады из Оргкомитета.

Между тем слава писателя Оловянского росла. Девушки прогуливались в садах, шепча его имя. Издатели тоже любили его.

А что может быть упоительней первой любви издателя! Ничего, милостивые государыни, не может быть упоительней. Тут все –