Избранное - Хуан Хосе Арреола Страница 37

пьют воду или радуются солнцу. Теперь все прошлое мне кажется невероятным, волшебным сном. Боюсь, что сам себе солгу, если скажу что были времена, когда я держал в своих объятьях Тересу — ту самую Тересу, что теперь в божественном сияньи ступает по тем же комнатам, занимаясь прежними домашними делами, которые, однако, нисколько не снижают ее надмирный облик. Теперь Тереса — накрывай она на стол, чини белье или мети полы, — все остается высшим существом, к которому нет доступа простому смертному. И было бы наивным ожидать, что между нами возможен разговор, который воскресил бы вдруг былые радости. А стоит мне подумать, что я, подобно троглодиту, мог бы накинуться на Тересу прямо на кухне, я застываю в ужасе.

Но, вот странность, к Хильберто я отношусь почти как к равному, при том что это он явился чародеем. Моей приниженности как не бывало. Я понял, что и в моей неяркой жизни есть одна вещь, что ставит меня с ним на одну высоту. И это — мой выбор и моя любовь к Тересе. Я выбрал ее точно так, как выбрал бы и сам Хильберто; мне даже кажется, что я его опередил и тем самым увел у него женщину. Ведь он все равно должен был найти ее и полюбить. В ней мы сошлись, мы оказались ровни, и в этом равенстве я оказался первым. Хотя, быть может, все наоборот: возможно, что Тереса мне отдала свою любовь лишь потому, что хотела видеть во мне Хильберто, которого давно искала, но так и не смогла найти во мне. Мы не виделись с Хильберто с детских лет, но на всю жизнь во мне осталось впечатление, что все мои поступки много ниже того, что мог бы сделать он. И я страдал. Каждый раз, когда он наезжал к нам на каникулы, я избегал даже случайной встречи с ним, настолько я боялся сравнить его жизнь со своею.

Но в глубине души, если до конца быть честным, я доволен своей судьбой. И я не променял бы ту малость жизни, что мне выпало познать, на опыт частного врача или, скажем, адвоката. Чередование покупателей по ту сторону прилавка служило для меня неисчерпаемым источником искусов жизни, и этому занятию я с удовольствием отдал все мои дни. Меня всегда интересовало поведение людей в момент покупки, мотивы их желаний, предпочтений или отказа. Моим особенным пристрастием было понудить покупателя смириться с горечью отказа от дорогостоящих вещей и удовлетвориться приобретением дешевого товара. К тому же со многими из моих клиентов у меня сложились отношения, далекие от тех, что существуют обычно между покупателем и продавцом. Я могу сказать почти наверняка, что эти отношения носят истинно духовный характер. И я бываю счастлив, когда кто-нибудь заглядывает в лавку в поисках какой-либо вещицы, а возвращается домой с душою, облегченной внезапным излиянием или укрепленной дружеским советом.

Я говорю об этом без малейшей горделивости, тем более что уж теперь сам стал поводом для пересудов. Но и тут я верен своему обычаю: я беру то, что именуют частной жизнью, и расстилаю на прилавке, словно отрез материи, который предлагаю вниманию и изучению клиентов.

Не обошлось, конечно, и без доброжелателей, чистосердечно стремящихся помочь и потому шпионящих за всем, что происходит в моем доме. Мне не хватило духу отказать им в их стремлении, зато так удалось узнать, что Хильберто посещает дом в мое отсутствие. Мне это показалось непонятным. Правда, однажды Тереса сама сказала, что утром заходил Хильберто за забытым накануне портсигаром. Но с некоторых пор, как утверждают мои наушники, Хильберто туда приходит ежедневно, часов в двенадцать. Не далее как вчера прибежал один доброжелатель с требованием, чтобы я немедля шел в дом, дабы убедиться самолично в том, что там творится. Я отказался наотрез. Что мне делать в своем доме в полдень? Могу себе представить испуг Тересы от моего прихода в неурочный час.

Должен пояснить, что образ моих действий продиктован абсолютным доверием. Заявляю также, что и вульгарной ревности не было места в моем сердце даже в самые тяжелые моменты, когда, к примеру, Хильберто и Тереса обменивались красноречивым взглядом, жестом или просто пребывали в предательском молчании. Я заставал их в моменты внезапной тишины и крайнего смущения, когда, казалось, их души опадали разом, нагие, как два тела, прикрытые лишь краской стыда.

Я не знаю, о чем они там говорят, что думают, что делают в мое отсутствие. Зато я представляю, как они вдвоем молчат, страдают и трепещут, наедине и врозь, так же, как и я здесь трепещу — вдали от них, за них и вместе с ними.

Вот так мы и живем, в ожидании какой-нибудь случайности, которая бы положила конец этому злосчастью. Кстати, я решил по мере сил препятствовать всем возможным, обычным и естественным способам развязки. Я жажду, может быть, и тщетно, такого небывалого исхода, который отвечал бы строю наших душ.

И наконец, я должен заявить, что мне всегда было противно то, что считается великодушием. Не то чтобы я отвергал его как добродетель, поскольку в иных меня прельщает их внутренняя доблесть. Но что касается меня, то я не в силах себя преодолеть тем более, коль скоро надлежит направить добродетель против моей собственной семьи. Боязнь свеликодушничать, сойти за благородного супруга не позволяет мне пожертвовать собой и заставляет все также пребывать в позорной роли помехи и очевидца. Я понимаю, что ситуация уже невыносима; однако постараюсь сделать все, чтобы она длилась до тех пор, пока не буду исторгнут из нее волею случайных обстоятельств.

Есть жены, что умоляют мужа о прощении в рыданиях, стоя на коленях, глядя в пол. Если подобное произойдет с Тересой, я брошу все, поняв, что проиграл. Тогда-то я и стану, после стольких титанических усилий, обыкновенным обманутым супругом. О Господи, укрепи мой дух в уверенности, что Тереса не умалится до подобной сцены!

Пьеса «Возвращение крестоносца» имеет неплохой финал: в последнем акте Грисельду постигает романтическая смерть, а два соперника, побратимы во страдании, отбрасывают шпаги и клянутся погибнуть в героических сражениях. Но в этой жизни все иначе.

Пожалуй, между нами все кончено, Тереса, это так, но занавес пока не опустился и нам придется жить дальше любой ценой. Да, жизнь к тебе не благоволила.

Возможно, ты чувствуешь себя, как та актриса, что остается одна под сотней устремленных взглядов, когда уже не деться никуда. Текст кончился и нет суфлера, чтобы хоть что-то подсказать. Однако