Музыка войны - Ирина Александровна Лазарева Страница 36

class="p1">– Вы уедете туда, где не разрываются бомбы, но одновременно вы уедете к чужакам, которым плевать на вас, и, если что-то случится, никто не придет на помощь. В какой-то миг вы прозреете и обнаружите, что плывете не на большом корабле в даль от горящей земли, а на крошечной лодчонке, и вокруг – бушует беспощадный океан, и спасения нет. Езжай к матери, Карина. Она тебе поможет и семью сохранить, и детей на ноги поставить. Не порывай со своими родными. Еще не поздно переменить решение.

Он нежно гладил ладонями ее лицо, словно пытаясь вобрать в себя ощущение ее прекрасных женственных черт, чтобы потом в нужный момент представлять себе ее как можно живее, из плоти и крови, но Дима не решался прильнуть губами к ее губам.

Как невыносима была его последняя шершавая и грубая ласка, как невыносим был его тяжелый, вязкий взгляд, полный прежней страсти и любви! Какая завораживающая сила была заключена в его голубых честных глазах – как Карине было противостоять ей? Как пережить подобное, вырывающее душу из груди с корнями, и не умереть от отчаяния? И все же доводы рассудка возобладали, холодный расчет вернулся к ней, Карина оттолкнула обожаемого человека – в последний раз.

Глава седьмая

В свободное время Катерина, как и многие выпускники музыкальных заведений, подрабатывала частными уроками; чаще всего это были нерадивые дети, из которых родители надеялись против воли самих чад взрастить выдающихся артистов и реже – действительно старательные, способные и порой даже талантливые дети. Но сегодня Катя возвращалась с весьма необычного урока: окольными путями ее телефон раздобыл состоятельный человек из иностранного банка. Она даже не вникала в то, чем он занимался, где именно работал, ее не интересовало, был ли это американский или французский, или английский банк. В одном она была вполне уверена: название ей это никогда ни о чем не говорило и никогда не скажет впредь.

По самой манере тридцативосьмилетнего Александра держаться, по тому, как сверкали его безупречные итальянские костюмы из шерсти и шелка, Катя безошибочно угадала в нем человека совсем другого уровня, живущего на недосягаемой для простых смертных высоте. Это был именно такой небожитель, что смотрит на людей настолько наигранно отстраненно, будто более всего на свете боится, что простой человек заподозрит, будто между ним и Александром в действительности нет никакой разницы, и вся та разница, что якобы существует и внушается обществом и самим Александром, совершенно надуманна, ведь оба они состоят из плоти и крови, оба почти одинаково быстро стареют, и оба с каждым днем неотвратимо приближаются к смерти.

Эта самая отстраненная манера угнетала Катерину: ей никогда ранее не давали понять настолько явно, что она человек второго сорта, пусть она и очень хорошенькая молодая женщина, деятельная, талантливая и даже способная приносить пользу – человеку первого сорта. Однако Александр был все же любезен, имел даже некоторые способности к музыке, щедро платил за занятия, которые Катя проводила прямо в его просторном кабинете, где стояла мебель из красного дерева, кожаные кресла и диваны.

И все же после каждого такого урока Катерина ступала по Никольской вольно, дыша полной грудью, наслаждаясь видом старинных домов, небесно-голубого, украшенного белой лепниной и бесстрашными львами здания Историко–архивного института, небольшого, но красочного Казанского собора, хранящего в себе древние иконы и фрески. И даже вид недосягаемого ГУМа, непременно многолюдного, невзирая на заоблачные цены, радовал взгляд, и это было неудивительно: после столь напряженного занятия, на котором она то и дело боялась ударить в грязь лицом, Катя была просто счастлива, что оно завершено, и можно не видеть, не слышать и не работать с высокомерным Александром.

Лето давно закончилось, и вместе с ним завершились и ее счастливые дни, полные любовной неги и надежд создать наконец семью. Вдруг, когда Катя проходила мимо ГУМа, сильный удар ветра по лицу словно выдул из легких весь воздух, и она почувствовала, что задыхается. От этого мощного и жесткого порыва ухоженные и ровно остриженные еще отчасти малахитовые деревья закачались, а затем осыпали пожелтевшие листья как снежные хлопья. И они понеслись, гонимые ветром, то подметая землю, то ворожа, то припадая к мостовой, то вновь взмывая вверх. Танец этот, беспорядочный, но все же имеющий то рваный, то мягкий, то извилистый рисунок, был полон странного гнетущего и восхитительно грустного чувства, который сухие листья, казалось, хотели передать прохожим. Наконец порыв ветра стих, и Катя, оглушенная, задышала. Вдруг она ощутила, что кто-то вперил в нее долгий, пронзительный взгляд. Тогда-то она подняла глаза и увидела Валентину, замешкавшуюся на выходе из ГУМа.

Катя не сразу узнала Валентину: прежде полноватая, теперь молодая женщина похудела, сделала завивку волос, отчего светлые кудри рассыпались по плечам, а ветер трепал их из стороны в сторону, то и дело закрывая ее лицо. Вся она казалась, если не красивее, то прелестнее, очаровательнее; было что–то таинственное в ее новом облике, потому Катя с любопытством взирала на бывшую приятельницу.

– Что ты здесь делаешь? – спросила Валя прежде, чем Катя сама задала ей этот вопрос.

– У меня здесь ученик… Он взрослый уже. Работает здесь. А ты?

– Наш офис недавно переехал сюда. Сейчас обеденный перерыв, договорилась кое с кем встретиться, но вот пока жду, зашла в магазин.

Тут Катя заметила, что в одной руке у Вали был красивый пакет с выдавленными на нем витиеватыми буквами.

– Серьезно? Я думала, ГУМ – это как выставочный зал.

– Да ладно! Почему не побаловать себя? Живем один раз!

Тогда Валя прильнула к Кате и шепнула ей на ухо, что купила нижнее белье.

– Повезло Лешке! – засмеялась Катя.

– А? – переспросила почему–то Валя. – Да-да! Повезло! Слушай, у меня есть минут двадцать, пойдем прогуляемся по Александровскому саду, а?

Катя сомневалась лишь мгновение, а затем качнула головой.

В тенистом и прохладном Александровском саду, вычищенном до блеска и раскинувшемся вдоль Кремлевской стены, на самом входе горел Вечный огонь, там же стоял караул, а вдоль главной пешеходной дороги длинной колонной простерлись монументы городам-героям войны. Некогда приятельницы, а теперь чужие друг другу по духу люди, они шли молча, не зная, что и сказать одна другой.

– Слушай, Кать, я ведь с тобой вот почему решила прогуляться, – наконец заговорила Валя, и голос ее звучал непривычно, будто она заискивала или в чем–то провинилась. – Сашка убьет меня, если узнает… Но мы с Лешкой видим, что ему очень плохо. Он чуть ли не в буддизм какой-то хочет удариться… голодовки