Дурная примета - Герберт Нахбар Страница 35

У ворот Стина еще раз оглянулась. Но Эмиля Хагедорна не увидела: наверное, он работал в хлеву.

«Как будто я преступница какая, — размышляла Стина. — Что за дело Бюннингу, бываю я в именьи или нет?»

Стина идет в Дазеков. На сердце тяжело, как тогда, в ту ночь, когда шла она той же дорогой, и ноги вязли в снегу, и не было слышно ни звука, и холодом дышала тьма. А сейчас тепло, почти как летом, ширится вокруг темная земля. У горизонта, в зыбком тумане, виднеются несколько домиков. Там другая деревня, другие люди, у них другие мысли, другие заботы и другие радости. Там по чужим лицам катятся слезы, на чужих губах вздрагивает улыбка и в чужих сердцах любовь. А быть может, и там кто-то нашелся бы для Стины, если бы она знала тех людей. Она помнит несколько лиц живущих там людей, одни лишь лица помнит она. О том, что скрыто за лицами, Стина не знает. И не хочет она этого знать. Ей в тумане совсем не видны дома. Мало все же унаследовала она от матери цыганской крови, не верит она в счастье, которое, может быть, поджидает ее где-то вдали. Стина Вендланд видит дорогу, дорогу у себя под ногами. Она видит темное, сырое полотно дороги. Это верно, что слева и справа от дороги земля приносит летом тучные плоды. Но Стина знает: земля удобрена пóтом, усталостью и лишениями, а плоды — это не вся правда жизни, не то, что любит человек, не то, что достойно любви. Муки, тревоги и тяжкий труд до того, как поднимутся в поле хлеба, до того, как встанут стеной колосья по обе стороны от дороги, желтой стеной в синюю и алую крапинку, — до тех пор лишь муки существуют наяву, лишь земля, требующая этих мук, а не хлеб, не просторы нив, не их колыхание на ветру и не облака цветочной пыли, повисшие над ними.

Идет этой дорогой в Дазеков Стина и думает о том, что потребовал от нее Конрад Бюннинг, управляющий имением. Жестокие слова, от них на душе муторно и тяжко. «Как будто я преступница какая. Нельзя мне теперь ходить в Ханнендорф? Вот скажет такой Бюннинг «нельзя» — и, значит, нельзя. Сначала насильничает, потом ему надо отвязаться, и куда пойдешь, кому скажешь, как он надо мной надругался? Его дело сбыть меня с рук, и чтоб все было шито-крыто. И вот я должна жить у чужих людей, потому что мой старик где-то запропал. Бюннинг распорядился, а мое дело подчиняться, я должна делать все, что он захочет. И Эмиль Хагедорн тоже должен делать все, что захочет Бюннинг. Все должны ему подчиняться. Даже Боцман».

Вряд ли смогла бы Стина высказать словами, чем полна ее голова, в мыслях у нее разброд. Шла бы она сейчас домой довольной и радостной, не преподнеси ей Бюннинг этого запрета. Ведь Эмиль Хагедорн, батрак из Ханнендорфа, тот, который прячется с трубкой за дверью, тот Эмиль Хагедорн, у которого добрые глаза на остроносом лице и губы, умеющие улыбаться, этот Эмиль Хагедорн был сегодня с ней по-настоящему добрым. Он сразу подошел и говорил с ней так, словно все эти дни ему недоставало Стины. Но теперь и это не радует ее, это лишь прибавляет тяжести, потому что от этого тяжелее снести запрет на появление в Ханнендорфе.

Все мрачнее становятся мысли, и в душу постепенно прокрадывается какое-то жалостное чувство, знакомое, пожалуй, всем женщинам побережья. Стине сейчас очень хочется плакать, и она непременно расплакалась бы, если бы рядом не было другой Стины — той, настоящей, которую не так просто сломить, которая точно знает, что к чему, которая больше знает о жизни, чем иная женщина в летах. Кто так долго жил один на один со старым Ис-Вендландом, кто так рано узнал ощущения голода, когда начинает мутить и стучит в голове, — того на мякине не проведешь. Но теперь все это ничего не значит. И жалостное чувство все сильнее, даром что нет привычки проливать слезы.

«Каждый поступает со мной как захочет. Что хотят, то и делают, и всегда-то я остаюсь одна. Никого нет рядом со мной».

Погруженная в эти мысли, проходит Стина мимо домика Линки Таммерт. А сама Линка Таммерт, известная проныра, сидит у окна, чтобы не проглядеть ни одного прохожего.

— Ах ты, господи божечки мой, Стинок, девонька, что ж у тебя за горюшко, на кого же ты похожа! Заходи-ка, заходи ко мне, дай-ка я кофейком тебя угощу!

Стина смотрит своими черными глазами на Линку Таммерт, что привстала дружелюбно за своим окном, и машет рукой, и говорит ласковые слова. Не пошла бы, пожалуй, к ней Стина, будь она в другом настроении. Даже и теперь она колеблется с минуту. Но тут ей на ум приходят семь сортов трав, нужные для Берты, и коза, что стоит у Линки в пристройке. Старушонка сейчас представляется Стине вовсе не такой уж скверной. Тоже ведь перебивается, как умеет, со дня на день…

В маленькой горнице уютно и тихо. Линка Таммерт наливает дымящийся ячменный кофе в большие, пузатые белые чашки с голубыми неестественными цветами.

— Ты что, у Боцмана вроде живешь теперь? — говорит Линка Таммерт.

— Да, фрау Штрезова болеет… — отвечает Стина. — Я давно хотела вас спросить, фрау Таммерт, не могли бы вы дать немного молока для маленького Отто, а для фрау Штрезовой корень барбариса американского.

Линка Таммерт несколько озадачена. Когда Стина шла по улице, на ее лице можно было прочесть, что она переживает какую-то беду — превосходный случай выведать от человека то, что он в другой момент не скажет… После Станиной просьбы ее любопытство утроилось. Ей известно по собственному опыту: за другого просят лишь тогда, когда и для себя при этом что-то урывают или имеют другую какую выгоду.

— Да ведь он дорогой, этот корень, — говорит Линка. — У них что, опять доктор был?

— Нет… Про корень я знаю от матери.

Настой из семи трав. Стина перечисляет их по пальцам. Напоследок называет американский барбарис. Линка Таммерт делает вид, что рецепт ей хорошо известен. При каждом новом названии она