Непостоянные величины - Булат Альфредович Ханов Страница 33

Опаснее всего, когда тебя напрямую вводят в заблуждение. Как на педагогике, например. Очередная очевидность, ставшая для меня откровением: педагогическое, вне всякого сомнения, словосочетание «трудный подросток» лишено смысла, потому что подростки не делятся на простых и трудных. Все они трудные, а иные еще труднее. Простых людей вообще не существует. Простой человек – тот, с чьими тараканами ты имел счастье разминуться.

Учительствовать мне скорее нравится. Вести уроки интереснее, чем заниматься околоучебной поденщиной, да и времени последняя отнимает ого-го. Как пример, в каникулы нас часами вынуждают заполнять в школе отчеты. Понятия не имею, читают ли их где-нибудь. В конце четверти завуч заставила меня проверить на ошибки все классные работы с начала сентября, а сама не проконтролировала, несмотря на обещание. Так и лежат тетради грудой, ждут Ирины Ивановны.

Я не марксист и даже Фейербахом не увлекаюсь, но в последний месяц все чаще ловлю себя на мысли, что бытие определяет сознание. Бытие отводит мне шесть-семь часов сна в сутки, сознание подстраивается под график. Бытие бьет ключом по голове, сознание выбирает терпимое отношение к такому неучтивому обхождению со мной сил, от меня не зависящих. Бытие сосет соки из сознания и… Впрочем, довольно.

Помимо главного тезиса материализма, меня преследует и диалектика. Я научился кричать, не выходя из себя и не напрягая связок – это плюс. Я привыкаю кричать – это минус. Я снова объясняю вещи простым языком – это плюс. Я привыкаю растолковывать банальности – это минус. Правда, диалектика эта какая-то нарушенная, избирательная. Перехода количества в качество по-прежнему нет, развития – тоже. Какое развитие, если самые продуктивные часы каждый день я трачу не на себя, а на обязательства? В те же минуты, когда остаюсь наедине со своим «я», мне нужно накапливать душевные силы, мне лень читать, узнавать новое, шевелить извилинами. Меня одолевает дрема, когда надеваю наушники или смотрю фильм на ноутбуке.

Я по-прежнему люблю запрокидывать голову и упираться взглядом в небо – синее, бледно-желтое, грязно-сизое, маренговое, любое. И по-прежнему не принимаю лозунгов и девизов.

И вроде ничего жуткого не случилось. У меня не вырос живот, я не угодил в тюрьму, я не живу от попойки до попойки. В интернете не зарабатываю, тоже плюс. Я потерял тебя, однако бывает и страшнее. Только не бей, бывает, честно. Знакомый моего знакомого (пусть будет Коля), который собирался порвать с опостылевшей подружкой, узнал о ее беременности. Засада, верно? Как новообращенный материалист, уверен, что быть с нелюбимым человеком хуже, чем не быть с любимым. Колю съедает настоящее, меня греет прошлое. Картинки из него.

Как правило, вспоминается милая чушь. Как я торопился на лекцию, а ты со смехом вцепилась в мою ногу, чтобы не выпускать из постели. Чуть не оторвала. Или как ты съела тарелку киви и нектаринов на свой день рождения. На стенку лезть охота, как вспомню. Затем шок отступает и накатывает легкая переливчатая меланхолия. С оттенками, полутонами, послевкусием. Кому расскажи об этом, он покрутит у виска и растолкует, что лучшие воспоминания – это первый поцелуй и закаты на крыше, а не тарелка с нектаринами.

Ну и пускай.

Может быть, сама того не ведая, ты бережешь меня от черствости и равнодушия. Мне подчас недостает терпения и воли быть справедливым с учениками. И все же я не отказываюсь от своих принципов – от разнообразия и равенства. Неизвестно, насколько получается им следовать. Если бы надо мной занесли меч и дали последнее слово, я бы сказал, что не учил детей тому, во что не верю сам, и не предъявлял им требований, которые не предъявляю и себе. Слабое оправдание, наверное.

Кира, возвращайся в Москву или домой, пожалуйста. К черту упрямство. Меня оно довело до того, что я фантазирую о плошке с оливковым маслом и о восьмичасовом сне. Это мечты, пригвожденные к земле. Так нельзя.

Возвращайся. К черту обиды и ментальные ранения. Какие бы потери мы ни несли, они не критичны при условии, что мы уцелели физически и не озлобились на мир.

Вдруг ты уже вернулась.

Закодированные послания

11 «А» хлопот доставлял меньше остальных. Хоть и оценки у них выставлялись по полугодиям, а не по четвертям, одиннадцатиклассники себе расслабляться не позволяли. Возникали подозрения, что причина не в любви к литературе, а в аттестате. Лишнюю тройку никто не хотел. В отличие от восьмых классов, где расцветали лень и стихийное непокорство, в 11 «А» перевешивала рассудительность. Здесь Роман не кричал и не прибегал к ухищрениям, дабы подопечные выучили урок.

Серебряный век юные прагматики переваривали с трудом, как блюдо экзотическое, более загадочное, нежели съедобное.

– Роман Павлович, стихи у нас еще долго будут?

– Почему Блок такой мрачный?

– Почему нам надо изучать старших символистов? У них тексты непонятные, потому что они писали для узкого круга, вы сами говорили. Мы же не узкий круг.

Вопросы заставляли поломать голову. Роман, как Соломон, стремился и разрешать недоумение учеников, и удовлетворять требования образовательного стандарта, примиряя личный интерес и необходимость.

– Если откровенно, Гафарова, то изучать старших символистов, равно как и младших, надо ради оценок. Наверное, вы догадываетесь, что чтением стихов вы не заработаете. Да и на собеседовании начальник не станет прикапываться, где умер Бальмонт и как называется третий сборник Брюсова. Так?

– Так, – согласились в классе.

Судя по обращенным к учителю взглядам, школьники ждали продолжения речи.

– Тогда назревает другой вопрос, – сказал Роман. – Почему непонятных символистов включили в школьную программу? Разве не легче вместо них прочесть дополнительно несколько рассказов Горького и Куприна? Тоже классики, только более доступные и ясные.

– Точно, – сказал Митрохин. – Я в библиотечной книжке восемь рассказов Куприна прочел, которые мы не проходили. Про цирк, про море. Лучше бы их разобрали.

– Против такой позиции у меня есть возражение, – сказал Роман. – Заменить одного хорошего автора другим нельзя. Литература, будь она русской, английской, персидской, хоть какой – литература не существует как набор текстов. Предположим, выкинули мы Пушкина, Лермонтова. Тургенева бы пристрелили, а Достоевского повесили. У нас все равно осталось бы по меньшей мере три десятка величайших и совершенных произведений. Однако это заблуждение, поскольку без «Капитанской дочки» не появилась бы «Война и мир», а без Золотого века не наступил бы Серебряный. Поэты и писатели влияют друг на